Черная бабочка (сборник) Людмила Петрушевская В новую книгу Людмилы Петрушевской вошли рассказы и мистические новеллы, так называемые «диалоги», комическая пьеса «Газбу» о первом брачном часе и, наконец, сказки — современные истории о любви и о том, какое это счастье — жизнь. Все эти тексты публикуются впервые. Людмила Петрушевская Чёрная бабочка Чёрная бабочка Летом в окно одной женщины, Ники, влетела черная бабочка. Был поздний вечер, сын ушел с другом. Бабочка, привлеченная светом, долго кружилась у абажура, а потом куда-то делась. Женщина подумала: «Как это, в городе такая красивая деревенская бабочка». И вдруг вспомнила: недавно она была у подруги Елены Прекрасной, и там находился гость, молодой человек, сын цивилизованной шаманки. Эта шаманка, судя по его рассказу, давно уже не жила в чуме или как там называется, в яранге, у них был нормальный дом в поселке, она почти забросила свои камлания, как можно было полагать, да и сам молодой человек, тоже с детства предназначенный пожизненно быть шаманом, после школы уехал с Севера, закончил институт, женился, а теперь он сидел в гостях как раз у своей научной руководительницы Елены, так же как и женщина по имени Ника. Он охотно, хотя и сдержанно, рассказывал о своей матери, что она не камлает, потому что для этого многое нужно, например, человек, который бы вел шамана на возжах, чтобы удержать его от падения на землю: в трансе многое случается, иногда камлающий ничего не помнит. Потом, для камлания нужно очень много сил, а мать собирается умирать. Так простодушно и откровенно рассказывал о своей матери этот молодой человек, это и был его рассказ о черной бабочке, самое его начало — в том числе о том, что сам он силой оторвался от собственного предназначения, его с детства отметили старики и уже готовили к пути шамана: у них в роду в каждом поколении были знаменитости на весь Север. Женщина по имени Ника перебила его и спросила, а что в нем сейчас есть такого особенного и может ли он предсказывать — и он так же ласково и искренне сказал, что не хочет знать будущего, запрещает себе, а будущего какого, своего или чужого, спросила женщина, ей было интересно. Каждого будущего, ответил он. Дальше женщина так же простодушно призналась, что совсем не хочет знать своего будущего, в будущем у каждого смерть, и знать свой срок равно смертной казни, не так ли? Он ласково кивнул, и женщине захотелось встать перед ним на колени. Она была слегка пьяна, хозяйка угостила их собственным шампанским из зеленого крыжовника. Он, этот молодой человек, Эрик по имени, был действительно каким-то святым по своему влиянию на окружающих. Около него хотелось все время находиться, он навевал на людей покой своим простодушием и добротой. Женщина подумала, что уже сейчас, при нем, начинает о нем скучать, как бы одномоментно находясь в том времени, когда его не будет рядом. И расскажите побольше о вашей маме, попросила она. Мать его начала камлать тоже почти с детства (стал рассказывать как на духу этот Эрик), у нее был редкий дар, вылечивать людей, а именно способность исцелять и есть главное чудо, которого ждут от шамана. Ну еще она могла наслать сон на всех присутствующих. Хозяйка дома, профессор Елена Прекрасная (это было ее прозвание среди подруг), тихо засмеялась и подтвердила, что такое видела только что на семинаре, туда были привезены отовсюду многие известные северные (она выразилась «мои») шаманы, они заседали в разных аудиториях, а одна Танечка вернулась в зал и сказала, что у нее все спят. Пошли, заглянули, а они, действительно, головы положили на столы, храпят. Танечка, оказывается, вышла выступать с темой «введение в сон», так ее тема была заявлена и в повестке дня. Молодой Эрик радостно кивнул и добавил, что теперь многие в соседних племенах на Севере объявляют себя шаманами, но это только для туристов и это скорее истерия. Даже есть двухмесячные курсы. Или гриба сушеного пожуют. Елена Прекрасная опять засмеялась: — У моих такая практика, они теперь перенимают старую манеру, предпочитают накормить кого-то из семьи сушеным грибом, а потом выпить их утреннюю мочу. Даже детей пичкают, совсем нет никакого понимания. Потому что эти галлюциногены они получают вместе с мочой уже в очищенном, перегнанном как бы виде. Ребятам на каникулах дают поесть мухомор и подставляют им баночки, когда в поселок не завозят водку. Эрик озабоченно кивнул. Видно было, что он не может отвлекаться, к нему подступила какая-то важная тема — а, он говорил о своей матери. Его же как бы специально перебила Е.П. — О маме, прошу вас, — сказала гостья, та самая женщина Ника. Она чувствовала, что это сейчас ему гораздо важнее, чем простой разговор о странностях соседнего дикого народа. Так вот, самое главное, чем может быть прославлен шаман, это чудеса исцеления, рассказал он. Мать его именно этим была известна. Еще она беседовала с духами ушедших — на тему всяких важных начинаний, стоит ли ехать или надо обождать, придет ли эпидемия и так далее, и когда привезут спирт, к примеру, и еще она давала людям песни на разные случаи жизни — песня рыбной ловли, песня потери, когда человек что-то ищет, песня прощания. Но они не общие, не для всех, в их местности каждый имеет свои песни и бормочет их про себя в нужный момент. Е.П. опять со смехом кивнула, словно бы желая еще что-то добавить, и Эрик вежливо остановился. — Ну вот вы про маму, прошу, прошу, — вмешалась наша женщина, стараясь помочь Эрику. Ей было его почему-то жалко, как давно не было жалко даже собственного сына. Гости сидели за низеньким журнальным столиком, на котором было собрано угощение к чаю — вафельный тортик, конфеты в вазочке и знаменитое яблочное варенье Елены (каждая долька яблока твердая, прозрачная и напоминает мармелад). И стояла бутылка крыжовенного шампанского в бутылке из-под французского «Вёйв Клико». Елена Прекрасная была мастерица на все руки. Как уж она все успевала: и вести аспирантов, и читать лекции, и принимать экзамены, и редактировать множество книг, и на даче управляться с семейством своего мужа, которое наезжало в полном составе, с детьми мужа от первой жены, с внуками и даже с той первой женой, без которой невозможно было обойтись, а кто же будет смотреть за младшими? Отношения между ними, женами, были очень добрые, кстати. У Елены Прекрасной других отношений с людьми не бывало. Она работала на всех и всегда как вол. Ника очень любила Елену П., но навещала ее редко, потому что боялась быть лишней. Да и собственная жизнь, работа, сын, транспорт, полулежачая мама в своей квартирке в часе езды от Никиного дома, собаки — кобель и старенькая девочка Ляля. Никому бы и в голову не пришло взять кобеля к своей уже имеющейся девочке, но ниже этажом убили старушку соседку, остался карликовый мальчик, пожилой терьер с одним гнилым зубом в пасти. Его, конечно, соседки принесли к Нике. Безвинная псина Ляля вообще устроила по этому поводу внеплановую течку, а новый жилец почувствовал себя супругом на законных основаниях — но этот кобелек Дон Корлеоне был мал ростом и не мог даже стоя добраться до нужного пункта, в честь чего он метил все вокруг, совершенно тронувшись разумом. Ника после прихода из института устраивала ежевечернюю генеральную уборку, а сын, недовольный этим бардаком и новой собакой, от которой первое время воняло, пока не был удален зуб, — сын вдруг повел себя как главный кобелек, у которого заняли его территорию, и на основании этого пещерного чувства вдруг стал требовать, чтобы ему дали уехать в бабину квартиру, а саму бабу мать пусть забирает на его место напрочь, в его комнату, так? Все равно типа ты к ней ездишь каждые три дня. Тебе же будет легче. И в армию оттуда хрен кто догадается меня взять. На вопрос же «А на что ты будешь существовать?» сын отвечал, что найдет сам, не волнуйся. У матери вертелось в уме «будешь драгдилером как твой драгоценный Зубарь?» Поссорились. Пока что удалось отстоять прежнюю ситуацию. При этом положении дел как-то отдохнуть, отвести душу оказывалось некогда, даже дойти до такого святого и радостного человека как Елена. Ника откладывала эти визиты до совсем уже безнадежных моментов, когда только и хотелось, что покончить со своей жизнью. Особенно после всяких выяснений у сына насчет того, не занимается ли он со своими друзьями чем-то нехорошим, не тянут ли они его в наркотики. После того очнувшись, Ника шла к Елене, и именно запасалась для такого случая предлогом, чаще всего когдатошней книжкой, взятой у Елены почитать с возвратом. Теперь Ника принесла назад том Шекспира, а именно «Гамлета» в чьем-то переводе. В прошлый раз, когда Ника заходила к Елене, у гостей разговор шел, в частности, о разнице между этим переводом и пастернаковским. Кто-то упомянул вскользь, что лучший из текстов был одного великого князя, который слово в слово и прозой перекатал «Гамлета» со староанглийского, а некоторые возразили, что уж лучше взять то, с чего сам Шекспир списывал, из датских хроник. Ника слушала навострив ушки эти шутливые беседы образованных (и скрывающих данный факт) людей. Скорее, правда, шекспировские переводы были ответвлением от главной темы, все с удовольствием сплетничали об одной широко известной даме. «И крупной солью светской злости», — завершил тему один из гостей. Ника тогда и попросила почитать шестой том Шекспира. В нынешний раз гость был только этот самый Эрик, молодой человек с раскосыми синими глазами, финн по национальности. — Вы можете предсказывать? — настойчиво спрашивала его Ника, которой ударило в голову крыжовенное шампанское. — Будущее можете? Из дальнейших приветливых, но уклончивых ответов Эрика можно было понять, что он этого никогда не практикует. — А мама ваша? — тогда спросила смущенная Ника. — Она предсказывала? Выяснилось из невнятной фразы, что вот как раз мама этим занималась. — А как, что она предсказывала? Можно узнать? Он как-то несвязно что-то пробормотал, слышны были только последние слова: — …по телефону. — Предсказывала, да, — улыбаясь, добавила Елена. — Было такое. — А теперь не предсказывает? — пошутила Ника. — Я понимаю, всем тяжело это слушать. Как камень на шею. Такое происходит… Хотя нам, матерям, надо прямо сказать: не мешай. Мне так сын говорит иногда, не лезь, мать. Не сходи с ума, мамашо. Называет меня мамашо. Ну а ваша мамашо? Как она? Он промолчал, как-то слабо улыбнувшись. Ника вдруг испугалась. Повисла тяжелая пауза. — Она умерла, — ответила Елена Прекрасная. — Эрик ездил, только что вернулся. — О, простите меня, простите. Эрик очень просто и по-доброму реагировал на этот допрос Ники, и она поняла (как-то помимо его слов, сама по себе), что мама терзала своего Эрика, предсказывая ни много ни мало собственную скорую смерть и звоня ему со своими прогнозами будущего, жалобами на здоровье и просьбами вернуться. Но тут не надо быть большой шаманкой, трезво глядя на себя как бы изнутри, попутно думала Ника, все мы, матери, одного полета птицы, все предсказываем детям на всякий случай свой уход, действуя как бы намеками, т. е. жалуясь на здоровье и не говоря конкретно, к чему такие болезни ведут. Как полные идиотки пугаем их фразами типа «А мое кольцо отдашь своей жене». Хотя у Кима даже и девушки постоянной еще нет. Бедный Ким. Бедный мой Ким, что с ним будет. Молодой человек вдруг посмотрел, немного стесняясь, на часы и заторопился уходить. Извинился, попрощался и исчез. Ника же сидела, хотя звери давно ждали прогулки, и спрашивала Елену о ее жизни и нахваливала яблочное варенье. Елена Прекрасная еще рассказала, что вот для малышей она делает еще другое одно свое яблочное варенье, совсем без сахара, чистые пектины, варим очень густое торе, намазываем его на смоченное водой стекло, сушим до корочки, называется пастила. Потом эти тонкие пласты отделяем и скатываем рулонами, пересыпав сахарной пудрой. Ника, в свою очередь, вспомнила, как она в молодости, когда жили еще вместе с мамой, сделала на зиму тоже заготовку, трехлитровую банку тертой черной смородины, привезла ее домой, поставила на пол в кухне, а мама сделала свое обычное замечание, зачем ты варенье на пол, подыми, подыми, и маленький Ким тут же с готовностью приподнял эту банку двумя своими слабыми ручками, банка выскользнула и раскололась. — Удалой мой сынуля. И до сих пор такой же, всё воюем. Но он очень хороший человек растет. Очень! Его так любят друзья! — сказала, находясь в преддверии слез, Ника. — Да, — продолжала профессор Елена, — Эрик вот хороший человек, мой незаменимый помощник. Я ему немного приплачиваю, он иногда мне приводит компьютер в чувство. Хотя с диссертацией подзадержался. Ты знаешь, сколько ему лет? — Двадцать сколько-то, может, двадцать три? — Ему тридцать девять. Дочери уже пятнадцать. — Боже, какой юный! — Это все проделки его матери, — смеясь, отвечала Елена. — Ее были штуки. И она его и сейчас не оставит. И вот теперь, летним вечером, когда в окно влетела черная бабочка, Ника вдруг сильно затревожилась и позвонила по мобильному своему сыну. Он уже давным-давно ушел провожать друга (так называемого друга, и зачем тот все приезжает?). На дворе стояла ночь, густая как чернила. Телефон тренькал, но сын не отвечал. Странно. А все дело было в том, что профессор Елена Прекрасная в нескольких словах передала Нике, вдобавок ко всему, предварительную историю с матерью-шаманкой, о чем Эрик не стал специально для Ники докладывать, потому что рассказы о ней составляли, как бы сказать, непрекращаемую сагу для Елены Прекрасной в каждый его приезд. А повторять это всем желающим ему, видимо, было тяжело. И, продолжала Елена, в одно из своих посещений несчастный Эрик в ответ на постоянный вопрос, как себя чувствует мама, сообщил, что она активно готовится к уходу, как положено шаманке. Она вернулась к беседам с предками и очень донимает этим Эрика, как бы передавая ему эти видения. Он не может ей сказать, что хватит, не надо. И мать все время держит сына в курсе событий насчет того, что происходит там, в тех мирах. Он, правда, не сообщал о подробностях профессору Елене, ему это было по-настоящему трудно, во-первых, а во-вторых, это же были те дела, которые не-шаманы не понимают. Но один раз он все-таки рассказал оптом, что мать перед самой больницей, куда ее вскоре увезли в последний раз, поговорила с новым соседом по имени Гусиная Ножка. То ли он был навеселе, короче, этот Ножка на словах начал задирать ее и сомневаться в том, что его соседка шаманка… точно неизвестно. Ну докажи, в чем ты шаманка, вроде бы сказал он. Этот Гусиная Ножка все время улыбался, и казалось, что он надо всеми потешается. И она ему посулила, что они встретятся после ее смерти. «А как же я тебя узнаю, ты же будешь невидимый дух?» — явно посмеиваясь, спросил Гусиная Ножка. Он был современным человеком, работал в конторе на лесоскладе, в том числе у компьютера, и знать не хотел никакой мистики. — Как ты мне явишься, как привидение? Или как птичка? А как я тебя узнаю, что это не просто птичка, а Большая Листвень? (Листвень, оказывается, было имя матери). А она ответила: — Нет, не птичка и не дух, а бабочка. А дело было еще когда снег лежал, в мае. Стало быть, свою смерть она откладывала до июля. И после такого разговора они оба немного посмеялись, потому что в их племени плачут только грудные дети и потерявшие разум. Остальные же безмолвствуют и улыбаются, когда нечего сказать по делу. Но шаманы-то могут плакать, они и визжат, орут, скулят, ревут не своими голосами (чужими, конечно), и воют, рыдают. Им можно, хотя тоже в определенных обстоятельствах, при камлании. Профессор Елена еще добавила, что после этих рассказов, когда Эрик ушел, у нее пропала связь с интернетом, невозможно было отправить нужные письма, какая-то кутерьма началась, а Эрик исчез, мобильный его был вне линии связи, домашним же номером его телефона Елена не запаслась. И вообще начались мистические совпадения, утром, когда она пила кофе при включенном телевизоре, в сериале почему-то ни к селу ни к городу сказали фразу «Его мама умерла». Елена Прекрасная вообще встревожилась, подумала, что с Эриком происходит что-то ужасное. Она верила в такие случайные рифмы судьбы. Но через сутки на один звонок он все-таки ответил тихим и странным голосом, что находится сейчас на родине и позвонит потом. Профессор Елена по такому звуку его голоса сразу поняла, что мама Эрика либо умирает, либо уже умерла. Эрик появился только спустя неделю, уже без звонка и по собственной воле (а Елене, делать нечего, пришлось вызвать нового мастера из университета). Приехав, Эрик сел пить чай с вареньем и рассказал, что маму похоронили. На отпевании присутствовал и Гусиная Ножка, тот сосед. Он сидел рядом с семьей Большой Листвени в их протестанской церкви. И вот туда под звуки органа (играли на синтезаторе) влетела черная бабочка. А это еще не время было для бабочек, еще стоял июнь. Все прихожане как завороженные следили за ее полетом. Все уже знали предсказание Листвени. Бабочка долго болталась в воздухе и наконец, выбрав место, села на плечо Магнуса Гусиная Ножка. Магнус даже засмеялся от неожиданности. А все за ними следили. Все остальное время Магнус сидел как одеревенелый, не смея шелохнуться. И люди вокруг тоже боялись дышать. Некоторые еле удерживались, чтобы не вскочить с места, слегка привставали, чтобы лучше рассмотреть черную бабочку. Она здесь! Большая Листвень здесь! Но черная бабочка недолго просидела на плече у Гусиной Ножки. Ее звали более важные дела, эту бабочку, маленькую черную душу. Она раскрыла свои тонкие крылья и взлетела, и сразу же пропала. Так рассказал эту историю Эрик, а потом он еще добавил, что прежде чем им позвонили с родины, такая же черная бабочка влетела в их квартиру в Зеленограде, пометалась и потом села на зеркало в ванной. И дочь Эрика Кира (Кирстен) ее увидела, позвала отца и показала на нее. Эрик тогда сказал, что это не бабочка, а это бабушка Катрин умерла и теперь сидит в виде бабочке на зеркале. Кирстен пожала плечами и даже хмыкнула, наверно, подумала, что он с ума сошел. Но тут же затрезвонил телефон с дурными вестями. Они оба вышли из ванной, а когда разговор был закончен, дочка заглянула туда еще раз. Бабочка не улетела. И все время, пока Эрик и девочка собирались в дорогу, ездили за билетами, возвращались, бабочка сидела на зеркале и смотрела на свое отражение. Она была как бы двойная на вид, удвоенная, отраженная, крупная. Бабочка сидела там целые сутки, пока Эрик и дочка не уехали. Тогда и бабочка пропала, по словам жены. (Жена вылетела позже.) И вот теперь, мигом вспомнив про эту историю, женщина Ника заметалась по квартире (обе собаки бегали за ней и лаяли) и наконец нашла свою черную бабочку. Да. Она сидела на зеркале в ванной. Ника тогда хлопнулась тут же на колени и стала молиться, в слезах глядя на удвоенную бабочку. При этом она держала телефон в руке. Там раздавались мерные гудки, Ким не брал трубку. Собаки отошли и обе сели в коридоре. Тогда она позвонила матери. Мать, слава богу, откликнулась сразу, но отвечала рассеянно и быстро закончила разговор (смотрела телевизор). Ника опять начала названивать сыну, и опять безрезультатно. Что-то стряслось. Обычно он или отзывался, или вообще отключал мобильник. Ника смотрела на бабочку как на единственное, что еще осталось от ее сына, временами страшно стонала, а то читала молитву и кланялась, стоя на коленях. Потом она вскочила, выбежала на лестницу, втолкнула своих обратно в квартиру (они собрались гулять) и отправилась в милицию, запинаясь по дороге не хуже инсультницы. Ноги не шли. Дежурный выслушал ее сурово, как ангел истребления на Страшном суде. Потом он спросил: — Номер какой. — Номер какой? — переспросила, дрожа, Ника. — Какой номер, номер какой у него? — Не отвечает, не отвечает у него номер! Телефон звонит, но он трубку не берет! — плакала Ника, но потом, встретив раздосадованный взгляд мента, она заново ткнула в кнопку набора. Звонок. Звонок. Дежурный толстыми пальцами взял у нее телефон и вдруг сказал: — Алло? Алло? Дежурный Прбрдров у телефона. Передаю трубку! — и сунул мобильник Нике. — Алло! — завизжала Ника. — Ма! Ну ты че! — откликнулся сын. — Алло! Ты где? Где ты? — рыдала она. — Опять начинается, МАА! — Я в милиции, я тебя разыскиваю! А ты, ты… Почему ты не отвечаешь? — Да мы заглянули в клуб, там шумно, я вырубил звук. А сейчас вышли, я смотрю, девятнадцать неотвеченных твоих звонков! Вообще башня у тебя свернулась? Зачем милиция мне? Ты заяву им написала?.. МАА! Вернувшись домой, Ника вымыла полы за обиженными, за Доном Корлеоне и Лялей, погасила во всей квартире свет, открыла настежь окна и стала ждать в ванной, когда улетит бабочка. Ляля и Дон Корлеоне топтались у ее ног, прижались, видимо, были тоже под впечатлением. Ника нашла фонарик и светила из коридора, надеясь, что бабочка вылетит. Но она, скорее всего, уснула на своем зеркале. Тогда Ника очень осторожно, положив светящийся фонарик на пол в ванной, подгребла бабочку салфеткой, прикрыла ладонью и, выйдя на балкон, отпустила эту заблудшую душу на волю. И не зажигала свет очень долго, пока сын не пришел. Все делала, чтобы бабочка не вернулась. Сидели в темноте на тахте втроем, как всегда, и ждали своего семнадцатилетнего мальчика. Кто-то умер вдали и заблудился, полетев не на тот свет. Порыв Гордый, гордый, измученный борец за свою любовь, чего она только не вытворяла! (На все имея, как она думала, свои права.) И через что только эта любящая ни прошла, в том числе родной муж на прощанье погнул ей передний зуб ударом кулака (зуб удалось отогнуть обратно). Дети! Дети от нее чуть ли не сбегали, дочь не хотела ее видеть, не отвечала по телефону, заслышав плачущий голос матери. Сын-то что, сын остался с матерью, она его отвезла на дачу, где теперь прозябала, зимняя полусгнившая дачка с печкой, школа в деревне и магазин сельпо, где чипсы, мороженое, пицца, шоколадки, постное масло, хлеб и мыло, а сыр бывает не всегда. Вот там она с этим сыночком и проводила все то время, когда не охотилась за своим любимым, за светом всей своей жизни — а это был обычнейший человек, каких тысячи, не очень молодой, среднего вида, умеренно щедрый, но ведь зацепит, понесет — и не знаешь что с этим делать. Огонь в крови, что называется, цепь химических реакций, буквально в преддверии атомного взрыва! Еще и побрилась налысо. Но ей всё было к лицу — и эта истощенность, и эти огромные сверкающие бриллианты в виде глаз, и большой спекшийся рот, всё. Тут бедняга объект не знал что поделать, у него уже имелась порядочная иностранка жена и сын студент, хорошая квартира, все налажено, европейский быт, иногда легкие романы без обязательств, дача (бывший хутор) в Литве, случайный секс в командировках (это и было, кстати, началом данной истории, секс в чужом городе, в гостинице, поскольку и он, и та, о которой идет речь, были теперь жителями разных стран). Затем дело повернулось так, что он специально приехал на длительную побывку в Москву, все умно устроил, и ему его фирма даже сняла квартиру. И эта Даша, о которой идет речь, бывала у него неоднократно наездами с дачи — дело происходило уже летом, сын пасся на воле, у него были закадычные дружки в поселке, а еда — насчет еды он был спокоен, покупал себе в магазинчике мороженое, чипсы, кока-колу и заледеневшую пиццу, и они с друзьями пировали, даже жгли костер в заброшенном мангале, который еще давно, о прошлом годе, приобрел ныне отставленный отец. Даше это было на руку, сын самостоятельный человечек, мангал — здорово придумал, молодец, вон еще картошка есть, пеките! При этом она могла уезжать в город, где ее любимый свил для нее гнездышко и где их ожидала постель. К ночи Дарья, взвившись как цунами из койки в полный голый рост, выметалась к сыну, иногда с последней электричкой, что делать! Стон стоял в душах разлучавшихся влюбленных, еженощные вопли прощания. Но это только распаляло взаимную тягу, это постоянное слово «нельзя» и «надо». Что-то, правда, маячило в скором будущем, Даша устроила сына в молодежный лагерь, все шло к желанному результату — и, выкупив путевку, Дарья с торжеством кинулась к своему гражданскому супругу. Она незапланированно, без звонка, бежала ему сообщить, что на ближайшие двадцать четыре дня они свободны. Поскольку трубку он не брал ни там ни тут. Может, у них совещание. Белый же день на дворе! Очень быстро, схватив тачку, Даша оказалась у знакомого дома. Мысль была такая, что все быстренько приготовлю, дождусь любимого человека, ура! Однако, порывшись в сумке перед дверью, она обнаружила, что у нее нет ключа! Куда-то он запропастился. Потеряла? Но как? Он же был на связке! Совершенно обалдев от такого открытия, Даша спустилась вниз и встала у подъезда, глядя вверх. Квартира дорогого находилась на втором этаже, как раз над балконом первого этажа, а именно на этом балконе имелась решетка, крепко сваренная тюремная решетка, и они с Алешенькой всегда даже весело недоумевали, как же эти люди живут как в камере, небо в клеточку! Далее они догадались, что эта клетка вполне может быть использована как лестничка: раз — и ты на балконе второго этажа! То есть защита от воров на первом этаже есть путь как раз для этих же воров к соседям! И надо тоже загораживать свой балкон, и это будет цепная реакция, распространение тюремных решеток вверх. Так они весело рассуждали, возвращаясь домой, беззаботные владельцы не своего имущества, ничего не имеющие, ничего в этом городе, кроме гнилой дачки с печкой (правда, в очень хорошем поселке). Здесь надо сказать, что Дарья была не просто так себе бедная женщина, беглянка с ребенком, она к описываемому времени очень хорошо зарабатывала своим ремеслом, гораздо больше, скажем, чем ее заброшенный муж или этот новейший кандидат Алешенька. О, Дарья только внешне выглядела бедолагой, а на самом-то деле она уже начала вить новое гнездо, заказала архитектору проект загородного дома в два этажа и даже сделала великий первый шаг, насыпала из щебня дорогу для строительной техники от шоссе и прямиком к домику, то есть заложила основу новой жизни. Так! Однако же теперь она стояла под окном недоступной квартиры, Алешенька еще не пришел, а ждать на лавочке это дитя порыва не могло. Быстро и аккуратно, не оглянувшись, она цап-цап и взвилась на балкон второго этажа по балконной решетке первого — прямиком до заветной цели, перевалила за перила очень бодро и радостно — и оказалась у входа в квартиру, у стеклянной приотворенной балконной двери. Она вошла, восторгаясь собой и готовясь (впоследствии, когда Алешенька явится), к веселому рассказу о своем подвиге, тронулась было на кухню выпить воды, но у двери оглянулась — и оцепенела. Стоял аккуратный приоткрытый чужой чемодан, на тумбочке лежала дамская сумочка, но постель! Постель являла собой полуостывшее поле битвы, да. Следы сексуального побоища были налицо, к тому же имелось маленькое как бы засморканное полотенце… Итак, у Алешеньки только что была женщина. И он дома. С кухни, вдобавок, доносилось постукивание, как бы лязг ножика по той самой фарфоровой дощечке, которую Даша купила месяц назад! Явно готовилась какая-то пища, слышался голос женщины с вопросительными интимными интонациями, то есть чужая баба вела себя как в собственной квартире! Алешенька что-то утвердительное вякнул в ответ. Согласился. Его голос! Они не в первый раз вместе тут! Не помня себя от гнева, полная отвращения и страдания, наша Дарья, забыв обо всем, ринулась на эту кухню и закатила Алешеньке истерику, не больше и не меньше. Она кричала, захлебываясь слезами и соплями, чуть ли не душила себя сама. Она зачем-то обращалась за утешением к своему любимому мужу, который ей только что изменил с другой! Она не видела ничего вокруг, ее не интересовала эта вежливая окаменевшая тетка, которая замерла с занесенным ножиком, и даже Алешенька, бледно улыбающийся, сидящий в углу, сейчас ушел на задний план и там маячил в неразличимом виде, как белое пятно. Даша протягивала к нему руки и все бормотала, плача. Однако же, как оказалось, Даша выдала в этот момент свое самое гениальное произведение. Ни раньше, ни позже ни один текст такой силы не производила ее мятежная душа. Затем она повернулась, застонала и ринулась вон. Она бежала сломя голову, не различая сквозь слезы ступенек, она выскочила на дорогу чуть ли не под автобус, раздался визг тормозов, но она промчалась дальше как вихрь, спасаясь, понеслась среди домов напрямик, вылетела на магистраль и стала ловить машину, тряся рукой и подпрыгивая. Там ее, остановившуюся в своем порыве, и настиг Алешенька, обнял, стопанул тачку и поехал с ней в ее дачный домик — навсегда. Он сразу ей сказал, что это неожиданно приехала жена. Добавочным призом в этой трагедии было не только то, что он отключил свои телефоны, но и то, что дверь в квартиру была защелкнута на дополнительную кнопочку, про которую они шутили в свое время, что вор не вылезет, не зная секрета. Эта кнопочка блокировала возможность входа-выхода, эта шальная кнопочка, но Дашу на вылете из квартиры как свет озарил, она даже как-то засмеялась, рыдая, и легким нажатием освободила замок. Она поняла, что Алешенька предусмотрительно запер дверь изнутри, его жена не могла знать этого секретика! Алешенька запер дверь, боясь, что придет она, Дарья! Да: и куда делся ключ, кто снял его со связки? Когда? Но об этом она никогда не спрашивала своего мужа, никогда в жизни. Продлись, мгновенье Существуют люди, которые прекрасно себя чувствуют в чужих домах, и их даже не назовешь прихехешниками или нахлебниками, как-то все само собой устраивается, их призывают, в них нуждаются, и они настолько естественны в потреблении чужой жизни, так удобны в сосуществовании, что без них скучно. Татьяна К., к примеру, оказавшись почти на улице и без работы, была приглашена подружкой Соней пожить у нее в семейном загородном доме (муж, сын). Татьяна как раз и обладала тем поразительным спокойствием и силой характера, которые обеспечивают человеку постоянное уважение и кусок хлеба, даже так. Встретились эти две однокурсницы в доме у общей подруги, то есть Соня была как-то вдруг и настойчиво приглашена туда по телефону, приходи, будет Татьяна, встреча подруг, то-се. А эта Татьяна там обреталась уже неделю, как выяснилось потом, будучи выкинута своим сожителем и его матерью на лестницу. Соня же, сидевшая за городом безвылазно и безо всякой информации уже почти полгода с малым ребенком, была рада такому приглашению, как прекрасно, развеяться на один вечерок — тем более что с Татьяной они почти дружили: обе в свое время занимались физкультурой в группе ослабленных. Третье действующее лицо было в тот вечер только принимающей стороной, озабоченной, надо сказать, стороной, поскольку существовал еще и бойфренд в отъезде, а квартирка на все про все имелась однокомнатная, и трио тут не подразумевалось (как стало понятно много после). То есть Татьяну опять же собирались попросить вон. Выпили, закусили, посплетничали, и тут та, хозяйка, сказала, что ох, вот бы Татьяне временно где-то пожить, через сколько-то времени освобождается квартира и т. д. «Ну пусть поживет у меня», сказала беспечная Соня, пьяненькая и довольная тем, что отвлеклась от бесконечного служения мужу и младенцу, «вместе веселее, да?». Да. Соня уже давно восхищалась Татьяной, немногословной и загадочной девушкой, которую все вокруг ценили, друзья и подруги, и в общежитской комнате у которой постоянно происходили какие-то бурные истории. Татьяна была для неказистой Сони чуть ли не звездой. Соня оставалась вечно одинокой, никому не нужной, она привязывалась к подругам как-то односторонне, по собственной инициативе, а дружба иногда так же полна хитросплетений как и любовь, и поиски подруги сопровождаются теми же надеждами, ревностями и беспокойствами что вам изменят. Подруга — важнейшее звено для общения с остальным миром, условие существования и первая ступенька в жизни, с подругой можно и ходить куда хочешь, и познакомиться с кем надо, и рассказать ей всё-всё. И она в случае чего поможет, защитит, и ты ее ревностно будешь защищать, на первый случай от своих родителей. Подруга — это главнейшее в жизни одинокой девочки. А у Сони подруги не было, так и не завелось. И вот предоставляется шанс! Поехали, поехали, Татьяночка, я тебя познакомлю с моим мужем, он, знаешь, у меня писатель и переводчик. У нас сынок Никита, ему полгодика уже. Представляешь? Как время летит! У нас есть как раз свободная комнатка на первом этаже. На даче. — На первом этаже? Писатель? Надо же. Татьян, писатель он. Поживет она, поживет, соглашайся, — кивала третья пьяноватая подруга, поглядывая на часики. Татьяна, однако, медлила. Она вообще как-то все больше молчала, задумчива была и таинственна. — Где это ты писателя нашла? — поинтересовалась третья подруга. — Ой, да я у него интервью брала для нашего журнала. — Журнала? Ты в журнале? В каком? Устрой, а? — Была, да. Сейчас-то там уже новый главный, всё, и мне уже туда не вернуться. Так невинно была пресечена попытка этой третьей подруги пробиться через Соню в богатый гламурный журнал, куда саму Соню с трудом устроили знакомые родителей, а именно мама главной редакторши. Все же не просто в этом мире! И интервью ее послали делать тоже не прямо, а по протекции, родители беспокоились за неказистую Соню. Было известно, что тот писатель и переводчик имеет больную жену, находящуюся на длительном лечении по поводу бессонницы, бешеную истеричку, которая ревновала мужа и все время угрожала суицидом. Соню послали к определенному парикмахеру-стригалю, который из ее довольно бесформенных полудлинных волос сделал чудесную шапочку крупных кудрей (с помощью геля). А визажистка приклеила ей несколько кустиков ресниц, смастырила макияж «под ненакрашенную», и в таком виде, почти как невеста, взволнованная Соня поехала к писателю. И наповал его сразила — не чем иным, как своей неподдельной невинностью. Он-то наезжал на любое существо женского пола, освободившись на время от жены, он гладил посетительниц жадной ладонью пониже спины сразу же, в прихожей. Дальше действие развивалось согласно воле дам. Это же были в основном молодые семейные редакторши, а также отягощенные детьми журналистки, и они уворачивались от его бесцеремонных рук как придется. Но существовала и постоянная медсестра, которая приходила делать массаж, тут уж писатель получал свое за плату, по закону сервиса. Медсестра хотела за него замуж и писала ему письма, которые оставляла на видном месте, чтобы жена знала всё. Хозяин ходил подбирал эти послания, матерясь. Соня же, получив такой наскок в прихожей, страшно растерялась, испугалась, даже была оскорблена. Она долго готовилась к интервью, прочла все книги своего героя и статьи о нем, даже полюбила его какой-то затаенной любовью, а тут небритый седой старик пятидесяти с лишком лет трясет тебя, ухватив за ягодицы! — Ну всё, ну всё, я пошутил, идем, детка. Кто ж тебя знал, что ты такая. Тебе сколько лет-то? А. И что, у тебя никого еще не было? — Простите, — захлопала глазками Соня, своими большими глазками с пушистыми ресничками. Затем у них состоялось интервью, и старик пригласил Соню прийти еще назавтра, чтобы дать ей дополнительный материал. Больше он ее в этот день не трогал. Вторично Соня уже не могла быть такой же красоткой, ресницы она отлепила и на следующий день чувствовала себя как-то неуверенно, но старику было все равно, он загорелся. Он, видимо, даже не очень различал, при макияже девушка или ненакрашенная. Ему нужно было другое. Он дал ей выпить водочки (со свиданьицем, пей, пей) и накинулся на нее, когда увидел, что дева разомлела. Опыт, конечно, у него был огромный, Соня вспотела от страха, когда дедовы руки ловко стали расстегивать молнию и его пальцы полезли в туда, куда никто еще не проникал. «Что не надо, что не надо», бормотал он сквозь слюну. Большего стыда она в своей жизни не знала и, обесчещенная, покорилась судьбе, как многие взятые с наскоку женщины. Очнувшись, дедушка понесся в ванную за губкой и стал затирать на диване следы крови, приговаривая «что ж ты мне новый-то испортила». Соня быстро оделась и кинулась к выходу, опозоренная и оскорбленная. Дед настиг ее на лестнице и повел обратно, приговаривая «Ну что ты, ну что ты, жена моя, женушка». Он был не только счастлив, но и горд, тронут, он впервые, видимо, познал настоящую девушку, и теперь, как стоеросовый пригородный мужик, хотел ее в полную собственность. И она его полюбила. Она ему отдалась полностью. Она страстно и бескорыстно привязалась к своему первому мужчине. Дед ее больше никуда не отпустил. Дальше было то, что его жену уже должны были выписать из психбольницы, бедную истеричку с бессонницей в анамнезе, которая, не дождавшись мужа, не дозвонившись ему, приехала на такси домой, а там, в его рабочем кабинете, она увидела голые стены. То, чего она всю жизнь боялась, из-за чего не спала и устраивала скандалы, свершилось. Муж ее покинул. Следующие несколько дней ушли на то, чтобы узнать его новый телефон. Наконец она дозвонилась и, усмехнувшись, на сей раз спокойно сказала: — Если ты не вернешься сегодня к шести часам, в семь меня уже не будет на свете. Разумеется, муж бросил трубку. После чего, обозленный и испуганный, он позвонил сестре своей супруги и предупредил ее, что надо приехать в половину шестого! А то будет беда! И ты знаешь, о чем я говорю. Правда, потом эта сестра заявила в милиции, что он сказал не в половину шестого, а в половину восьмого! И она приехала специально в семь! Но было уже поздно! — Ну опоздала, ну она всегда опаздывает, нечего на меня валить, — бормотал вдовец. Он и на похороны не пришел, так был обозлен этой клеветой. Еще и родня этой истерички устроила бы тоже истерику… Он поменял свою опозоренную, испачканную суицидом квартиру на хороший двухэтажный дом в Подмосковье, недалеко от электрички, плюс на однокомнатную квартиру на верхнем этаже для ночевки в Москве. Т.е. это была холостяцкая квартирка для известных дел. Ну и — вернемся к началу — Соня привезла на такси свою подругу Татьяну именно на дачу. Татьяна была необременительной, все время молчала, на просьбы откликалась, сидела с ребенком, когда Соня уезжала в Москву с мужем в театр или в гости, без особого приглашения воцарилась на кухне, варила и жарила как умела, да и Соня была средней поварихой — притом Соня была все время в хлопотах, то укладывала младенца, то сама спала, то кормила. И тут ребеночек серьезно заболел. Мать уехала с ним в карете скорой помощи в больницу да так там и осталась на месяц. Перед ее возвращением старик не удержался и ночью пришел к Татьяне. Та невозмутимо дала ему то что ему было надо, оральный секс. Мужик был в состоянии опупения, женщина с высшим образованием обслужила его как грязная проститутка — тут надо добавить, что Татьяна не слишком была чистоплотна, и специфический женский аромат вскружил голову писателя. Он погрузился в грязь, в порок, в запахи публичного дома! Соня вернулась на дачу изможденная, слабенькая, со слабеньким ребенком, которого она спасла от гибели, выдернула из лап смерти. Она неотлучно при нем находилась, не веря себе, что все опасности позади, и спала тоже в детской. Татьяна же вела дом, а ночью к ней приходил писатель. И она со свойственным ей презрением подставлялась, молча делала свое дело, давала старику то, что он с ухмылкой называл «юношеской добавкой». Соня спала как убитая (с перерывами на детский плач) и была благодарна Татьяне за помощь. Дарила ей подарки, а то и деньги. Так это бы и шло годами, но Татьяна умудрилась забеременеть. И это при том, что старик никогда не спускал в нее свою драгоценную сперму, все заканчивалось в глубокой глотке Татьяны — губы у нее были как экскаваторный ковш, сильные и ухватистые. — Ну, может по пьяни залудил, не удержал, — сказал писатель сам себе, когда узнал эту новость. Через полгода Татьяна уже ходила со скромным животиком — при ее росте он был даже не сильно заметен. На кухне состоялся разговор. Соня, улыбаясь, кивнула на туловище стоящей рядом Татьяны и спросила, какой срок. Та ответила. Так же улыбаясь, ничего не подозревая, ничего не предощущая, бедная Соня спросила, а кто автор. — Автор? — Татьяна даже не споткнулась в ответе, — автор твой муж. — Гена? — А кто же еще-то. Соня так и осталась стоять как пригвожденная к позорному столбу, а потом, зажав рот рукой, она кинулась вон, в детскую. Писатель Геннадий тем временем пребывал в своем амплуа, в кабинете на втором этаже, обычно он играл там в компьютерную стрелялку, запершись под предлогом срочного перевода. А может быть, он просто спал. Ну и произошло то что произошло, Соня вызвала такси, наспех собрала свои и детские вещички, споткнулась на пороге и покинула сексодром мужа навсегда. А вот Татьяна осталась жить на своем месте как ни в чем не бывало. На утренний вопрос Гены, где Соня и где Ника, она чистосердечно ответила «Не знаю». Но это прозвучало настолько весомо, что писатель тут же все понял. «Она что же, догадалась?» — спросил он. «Откуда я знаю», — был немногословный, через длиннейшую паузу, ответ. То есть тягостная ситуация, мучившая Толю (две жены — два ребенка), разрешилась. Никакой борьбы не последовало. Никакого раздела дачи супруга не потребовала, замолкла как умерла. Она и умерла довольно быстро, лет через десять, от рака. А у Татьяны как раз в те поры родился третий ребенок. Первой девочке было уже девять с гаком лет, затем шел второй, мальчик семи лет, а вот третий оказался умственно отсталым. Да и те первые двое тоже были не слишком продвинутые, какие-то отягощения имелись, известные диагнозы «энцефалопатия» и «дебилизм» уже были выведены в амбулаторной карте. Возраст отца был тут ни при чем. Татьяна пила и курила не прерываясь на беременности, причем курила она только травку, а пила одну водку, такая приверженность. Тут надо добавить, что Татьяна не могла и не желала ущемлять себя в чем бы то ни было, она вставала когда вставалось, дети голодные, муж голодный, и он-то в конце концов всегда делал одно и то же, омлет с сыром и колбасой, народец налетал и пожирал, а народишко бегал грязный с улицы в дом и обратно, в резиновых сапогах, и так и внедрялся в кухню схватить кусок — и долой на улицу к друзьям. Двери в дом не закрывались и для взрослых, богема перла с электрички, бутылки-конопля-маковые головки-группенсекс, веселые дни и окаянные ночки, жизнь без утра, с пяти вечера потому что. В школу девочку пока что не отдавали из-за диагноза, думали сунуть ее в девять лет в обычный класс, вдруг да удастся научить ее хоть чему-то. Гена строчил сценарии сериалов, надо было кормить семью, он понимал, что вся надежда только на него, но где открытый дом — там и друзья с подругами, там и заказы и договоры, старик был старый сатир, остроумный и непристойный, смех, шутки, лапанье, поцелуи, бабенки липли к нему, а именно в руках женщин были вожжи от России. Русь, Русь, а куда ты мчишься? За деньгами. Притом, надо отметить, что Гена всерьез уважал и любил Татьяну, уважал ее молчание и ее спокойствие, она ведь не отчаивалась, что дети отсталые и инвалидики, она никогда не высказывала никаких сомнений в их нормальности. Татьяна была женщиной самодостаточной во всех смыслах, в том числе никогда не лезла к супругу со своими женскими потребностями: как скала, как скала, умилялись подруги. В доме шла круговерть, кто-то загонял в душ детей, кто-то варил картошку, и иногда кому-то приходило в голову, что детей все же надо отдавать в специализированную школу в Москву. Как возить, на машине, а кто поведет, если Гена пьяный всегда, да и анализы надо сдавать, все стирать с детей и гладить, в школу не выпустишь как на улицу, во всем дырявом. И кто это будет делать. Да и девушка без образования (читать-писать-считать научится, а алгебра и химия ей ни за чем), такая девушка, к тому же и глупая, всегда найдет себе мужа. Да хоть на Кавказе! И парень вон как помешан на машинах, все марки знает, да его устроить потом в автосервис… прав на вождение ему все равно не видать… а маленький-то родился совсем плохой, его если бы оставили в роддоме, жил бы он в доме для инвалидов среди таких же, а тут какая его судьба ждет? Сестра замужем на Кавказе, брат — да нет, брат его не обеспечит. Брат работать не сможет, кто возьмет такого слесаря, который в шесть вечера просыпается. Итак, в доме и вокруг него, на электричке по пути домой, да и в машинах на обратной дороге, у пассажиров постоянно шел поток соображений о будущем, когда Гены не станет. В шестьдесят-то четыре года отцом пробудешь недолго. А вот Татьяна на такие разговоры не шла, замалчивала все эти дешевые соображения о школе, об образовании для детей. Это было косвенное обвинение ей, что она не отдала их на обучение. А Татьяна, твердая и основательная, на подобные провокации не покупалась, она находилась в доме как праматерь гнезда, как ей хотелось, да, она пила и курила шмаль, ела что попало, вольно черту в своем болоте бродить. И дети тоже уже воровали самокрутки и пили остатки из стаканов. То есть дети вступили очень рано на тропу родителей, и это тоже обсуждалось ордами посетительниц. Повторят ли дети путь матери и отца своего? Да. А наркоман на работу ходить не будет, и автослесарь для него недостижимая мечта, туда таких не берут. Девочка тут, правда, точно выскочит замуж, поглядите на нее, нос вострый, руки шарят по чужим сумкам… Выскочит за такого же пьюшку. Да, и вся эта семья с потомством, она на глазах у всех втягивается в некую воронку, уходящую все вниз и вниз, в адские пределы, в глубины, куда не может заглянуть человеческое око: хотя что горевать? Отец известный более-менее писака, мать с образованием, интеллигентка, молчащая фигура, аллегория покоя на будущем пепелище, а дети пока что малые, нечего гадать-то… И не надо кивать на прошлое, на две женские тени, всплывающие над этим очагом, не они накликали, нет. У теней вроде бы нет полномочий. Ну встанут они в свое время у гроба, потусторонние вдовы, но их имена и на поминках не произнесут, к чему? Живем-то сейчас, еще рано, рано. Не будем загадывать, продлись, мгновенье. Осталась там Ну и возникает законный вопрос: что это за информация, и информация ли это, когда умерший являет нам себя внезапно в обычных обстоятельствах — то ли одной щекой в толпе, то ли как вышедший из автобуса навстречу, и человек не знает, что и подумать, теряется, замирает, бежит следом, чтобы удостовериться, что нет, не то, видение растаяло. Что это за информация, когда буквально час в час умерший (умершая) обнаруживается на картине в музее, когда мимо идет равнодушный поток посетителей, и из них лишь один (одна) останавливается, как пронзившись током, и смотрит во все глаза на то лицо, которое, освещенное нездешним сиянием, навеки запечатлено в картине — написанной, кстати сказать, за полтора века до того? И мысль пронизывает, не случилось ли чего с ней, с этой девушкой на картине, с тем существом? Господи, да что же это? Неужели да? Да, в тот ровно момент в другом городе, в другом даже государстве, при всей разнице часовых поясов, она ушла. Это выяснилось позже. Еще не зная ничего, посетитель разматывает перед своим внутренним взором — в один миг, кстати — всю жизнь той, что светится молодостью и красотой на полотне Репина: девушка в лодке. В том отсеке мозга посетителя, где гнездится ее реальная история, вся целиком, (а эта информация хранится в объеме мгновения, полностью и сразу от начала до конца) — там возникает тянущая печаль, стон больной совести, как всегда после смерти безвинного, несчастного создания. Невольно разматывается та жизнь. Сознание еще борется с предчувствием, не может быть. Но встает, выходит из тьмы, перешагивает границу живой человек, и, как обычно, при внутреннем взгляде на эту фигуру мигом высвечивается весь клубок вокруг нее, вихрь линий и событий, мгновенные картинки, звук голоса, истории, пятна, подробности, слова, свет солнца, походка, густые кудри, опущенные на лоб, красивые глаза, широкие кисти рук и широкие ступни в босоножках, вечное сомнение в себе, подозрение, что не нужна никому. При том — смешные рассказы о жизни в родной редакции, о персонажах, начальстве и друзьях. Такая сага из года в год (когда летом они все, в том числе и человек, стоящий перед картиной в Русском музее, когда они все встречаются у моря, у них отпуск, то наступает счастье общения, бесконечные беседы, что да как), а у Рены белая старинная шаль, по плечам рассыпаны темные кудри, из босоножек рвется наружу широкая стопа всеми пальцами, широкие кисти рук придерживают шаль на плечах, красавица: но строгая, муж на своей ответственной работе в родном городе, Рена с сыном на пляже, сыну шесть лет, он уже интересуется девочками, прячется с ними под мостиком, Рена, спохватившись, бежит туда, спустя две минуты выводит парочку, трусики, оп-па, напялены шиворот-навыворот. Дела… Рена притом стесняется своих крестьянских рук и ног, своего обширного, как у Моны Лизы, лба, на который специально спускает поэтому лавину кудрей. Доказать ей, что она красива, невозможно. Мужа она презирает, хотя дорожит своим супружеством, такое противоречие. Ждет ножа в спину. Все время ждет ножа в спину. Уже он был, такой случай. Муж старше ее на десять лет, порядочный до щепетильности, сын учительницы из Питера. А она знает, что муж ей изменяет, пока она тут. В общем, катастрофа началась, когда однажды полночи, как опытный сыщик, осенью, под проливным дождем на машине она расследовала, куда уехал муж и с кем. Там, куда он должен был поехать, о чем и предупредил жену, его не было вообще, в том маленьком городишке с единственной гостиницей. Она вернулась к нему на службу, прошла сквозь дежурного, как нож сквозь масло, перерыла все. И нашла: выброшенная бумажка лежала в корзине под его письменным столом, бумажка с телефоном, а телефон-то оказался гостиничный, а гостиница располагалась за сто км от города в природоохранной зоне, на озерах. Как Рена проникла к нему на работу — да очень просто, дежурному на входе сказала, что муж позвонил и попросил найти забытый блокнот и продиктовать ему адрес, что он не знает куда едет — дежурный даже не был в курсе, что начальник в ближней командировке. Но его женку вахтер знал. И какое ему было дело до того, что именно ищет жена в кабинете мужа. Косвенным, кривым взглядом, в котором промелькнула как бы вспышка, этот понимающий человек проводил жену начальника, но сильно насторожился. Было видно, что подумал, а не проверяют ли его самого! В каморке на рабочем месте у него кто-то явно находился. Распутство, разврат повсеместны! Итак, нашла бумажку под столом, позвонила с мужнина телефона, будьте так добры, я попала это гостиница? А, дом рыбака. Так! Можно ваш адресок? Обнаружила (пользуясь своим редакционным удостоверением и попросив книгу записей в этом доме рыбака у сонной дежурной, якобы ищет автора, чтобы отдать ему гонорар) — итак, обнаружила фамилию мужа и свою фамилию. «Они там с супругой», зевнув, объяснила администраторша. — Ой, как хорошо, — воскликнула Рена и пошла бить морду жене своего мужа. Муж, порядочный человек, бывший офицер, заслонял свою испуганную любовницу, держал Рену за ее широкие крестьянские запястья. — Человек в гости, в гости пришел, ты что! Сумасшедшая! Сотрудник музея тут! — Голый в гости? В халате в гости? Без трусов! Она порывалась распахнуть этот преступный халат. Но как-то все утряслось, муж ее отвез домой и остался с ней, не вернулся к сотруднику музея. Через год снова здорово, еще похлеще случай, который все и пресек, все семейное существование. Затем это был уже отброс, отщепенка, волочащая свое жалкое существование где-то там, куда никто не звонит — но она сама звонит в Москву: мне надо приехать к врачам на консультацию, ложусь в клинику, можно я у вас остановлюсь? Хорошо, ей отвечают, да, давай, конечно. А у нее уже полнейшая несовместимость с людьми, вид странный, речь заторможенная, вес такой, что страшно смотреть. Приблизительно скелет. Приезжай. Встретили на вокзале. Все вроде бы как полагается, одета аккуратно, сапоги на каблуках, джинсы, курточка. Жалкий, несчастный облик. Едет в такси и уже заранее стесняется, ужимается до горошины, до зернышка. Разумеется, хозяева откликаются тем же. Давно замечено, что окружающие отражают, зеркально повторяют все чувства того, кто стоит напротив. На тревогу отвечают беспокойством, на стесненность сами ужимаются с досадой, как первобытные питекантропы, на чрезмерную деликатность реагируют какой-то неловкостью, резкими движениями, преувеличенными хлопотами. Так и тут. В доме, куда прибыло нежеланное существо, отвергнутое, жалкое, воцаряется неудобство, дискомфорт. Наконец побегали, помогли, устроили ее в сумасшедший дом, за этим она и приехала. Надо навещать, она звонит и просит то и то, расческу и зубную пасту. Везут. Хорошо бы было вообще ее взять в дом, окружить заботой, отогреть, но она же сидит на антидепрессантах. Так сказал лечащий врач, до которого дозвонились. Сказал с досадой: она уже принимает их горстями, бессистемно. Она от этого заторможена. Она не может без таблеток. И в этом все дело. Она наркоманка. Да, отвечают ему, ни одной ночи не спала, мы ей кололи снотворное и глюкозу, а она после того дожидается, когда все лягут, выходит на кухню, варит себе кофе. После снотворного! Мы и боялись, не прыгнет ли в окно. Всё так, объясняет врач. Получается, что данный приезд — не попытка получить какую-то помощь, а просьба выписать более сильные наркотики, эти уже не действуют. Если отнять у нее эти таблетки, посадить на цепь, кормить, поить, но не давать наркотики, будет бешеная боль, дикая ломка, страдания неизмеримой силы, вой. Так сказала знакомая знакомых, еще одна психиатр, теперь уже со стороны, ей звонили. И сами при том подумали, ну хорошо, она очнется, поглядит вокруг, все вспомнит, взвоет теперь уже от этого. Вспомнит, что ей изменил муж с ее подругой (сколько лет теплых отношений, младший подкидыш, все праздники вместе, а она работает с мужем, его подчиненная) — и вдруг жена случайно встречает их двоих, мужа и свою подругу, они идут обнявшись с работы, не могли расстаться перед прощанием на всю ночь, они целуются неудержимо, как голуби — она их встретила и проводила до метро тайно, а через два дня ужасных страданий, бессонницы и бескормицы позвонила той младшей подруге и спросила, что происходит, «я вас видела, вы шли обнявшись». Та ответила: «Рена, очнись, мы много лет живем с твоим мужем». Засмеялась, подождала и аккуратно положила трубку, потому что собеседница не ответила, окаменела. Баба преувеличила, разумеется. Муж раньше ее еле терпел, жаловался, что она спит подряд со всеми, что жены приходят жаловаться и с просьбой убрать. Это только после той, прошлогодней истории, он сошел с круга. Обнаружил, видимо, что она податлива и готова на все, отчего и подружилась с женой своего начальства, о, тонкая система! Рена завыла. И начались эти психиатры, дурдома, антидепрессанты, слезы, бессонница. Глупое положение, смешная ситуация кричащей брошенной, потом возникла внешность скелета и возня теперь уже самой с собой, неловкая возня с болями в спине, с неповоротливым туловищем, с незакрывающимися глазами, с постоянными синяками на лице (упала, приложилась об асфальт) и т. д. То есть уже муж, ушедший в результате к совсем другой, третьей женщине (оказывается была и третья кандидатка, довольно безразличная к объекту, но с хорошей квартирой и дачей, то есть ноль проблем и ничего в прошлом), так вот, этот живущий с третьей кандидатурой муж вынужден был приехать к первой жене в больницу по приглашению следователей, после того как ее привезли из-под окна, она все-таки бросилась с четвертого этажа. И, проклиная все на свете, этот муж даже сидел с ней какое-то время. Та, предыдущая конкурентка, осталась в тумане неизвестно где и неизвестно что делающая, да и бог с ней — она тоже, может быть, воет, и ладно, хотя при своей легкой натуре она небось уже утешилась на сексуальной почве — чего не могло произойти тут. Какие там утешения, какие связи, вы что! Кому оно нужно, чистое, живое отчаяние и почерневшее лицо! Далее — все прошло и быльем поросло, таблетки горстями, никто уже и не вспоминает о первопричине, надо справиться с собой, со сном, а не выходит. Вот и прыгнула из окна. Хорошо не в том доме, где жили ее мама и сын. Нашла себе какой-то открытый подъезд. Но потом, обезноживши, она еще какое-то время провела на больничной койке и дома, пока не подкопила себе таблеток. Тогда и смогла наконец заснуть, и сердце остановилось. В день, когда она ушла, именно в тот самый момент она и явилась посетителю Русского музея, который рассеянно брел среди роскошных полотен и вдруг, как ударенный, взглянул на картину — а там, в лодке, молодая и прекрасная, в светлом платье, с распущенными темными волосами, с огромными очами сидела живая Рена. Так там и осталась. Цитадель Я приехала в этот город, проделавши длинный путь: самолет, поход за багажом, микроавтобус, автобус, паром, такси. Маленький город. Я считала, что я на краю света, что я ушла ото всех… И вдруг я встретила на улице Валю. Я только открыла рот поздороваться, как Валентин посмотрел на меня своим обычным тяжелым взглядом и отвел глаза, как будто бы я для него совершенно чужой человек. Не узнал? Но я ведь не изменилась настолько, чтобы Валя! Валя, старый друг! Чтобы он меня не узнал и воспринял бы как абсолютно чужое существо. Однако и навязываться было как-то неловко, не очень-то и близки мы были последнее время; Валя ушел далеко по своей дороге, забылись те времена, когда он с настойчивостью, хлебосольно зазывал меня в кафе где-нибудь в чужом городе, случайно встретив на улице (не как сейчас). Мы и сталкивались-то редко, хотя он имел обыкновение громко и радушно здороваться всякий раз, как бы предваряя долгий дружеский разговор (правда, на том все заканчивалось). Я прошла вперед к морю, это вообще-то был крошечный курортный городишко, куда я так стремилась, у меня все ведь в порядке, я на месте, и надо бы забыть эту обидную встречу, вот уже начинается чудесный пальмовый парк, пахнет солью, волной. Но внезапно меня продрал холод, я четко вспомнила, как мы шли тяжелой толпой с кладбища, куда только что отнесли Валин гроб. Не может быть! Однако такое полное совпадение внешности, этот тяжелый бычий, неповоротливый взгляд! Такого тоже не может быть, да, не может быть, чтобы мимо меня прошел высокий, плотный, не особенно молодой Валя, которого мы схоронили уже лет пять тому назад, да, пять лет! Я шла по пальмовой аллее как оглушенная. Может быть, свою роль сыграли наступающие сумерки, легкая тень, сходящая с небес, полумесяц, чужеродно висящий донышком вниз, со звездочкой слева вверху. И вся эта общая странность, загадочность средневекового курортного города под названием Цитадель, висящего наподобие гнезда над морем среди седых, страшных, скальных зубьев, возвышенностей и пропастей. Меня сюда привезли вчера совершенно замученную, я почти спала при въезде в город, да еще та трущоба, в которую меня занесла судьба: окна на уровне земли, общий запашок пенициллина, сырость, холодное ложе с тяжелым сырым одеялом в старом, заношенном пододеяльнике, шкаф и диван, не мебель, а какое-то ее подобие, реквизит из театрального подвала, знаки прошедшей эпохи, истасканные, побитые. Ничего себе работает реклама в интернете, там помещалось описание квартиры с недавним ремонтом, с антикварной мебелью и со всеми удобствами, прохладной даже в самую жару и, что удивительно, недорогой при таких достоинствах (в скобках было заявлено, что с началом сезона цены вдвое вырастут, да и квартиру уже сняли). В полуподземной спаленке стояло, а как же, зеркало с подзеркальником явно середины прошлого столетия, непременный атрибут какого-то румынского гарнитура времен Чаушеску. Туда я, желая хоть как-то украсить свою жизнь, сразу поставила маленький букет роз в стакане, свой постоянный реквизит, мне его подарили в пути посторонние, очень радушные люди, когда таксист остановился у дома своих родителей выпить воды; я тоже была приглашена в сад, и мне достались три розовые розы на одной ветке и маленький желтый бутон, обещающий превратиться в огромный беловатый бант, я этот сорт знаю. Мне приятно было принять эти четыре цветочка, хотя по нашим предрассудкам четное количество цветов дарят только на похороны. Ну и что? Они же на одной ветке! По моей просьбе хозяева выдали пластиковую бутылочку, куда я набрала воды из садового крана, чтобы цветы не завяли в дороге. Я рассчитывала на постепенные роскошные выявления всех оттенков этих моих четырех роз, на рассвет, восход и кружение в небосводе золотого и розового. Вместо этого я всю ночь провела без сна, поскольку в этой местности внезапно, только я легла и приготовилась почитать, вырубился весь свет, настала полнейшая глухая тьма. Да! Испытание слепотой, так скажем. Я беспомощно лежала, лишенная своих обычных снотворных — журнала на итальянском языке и книжечки судоку. Обычно я засыпаю, когда мозг утомляется чтением на иностранном языке или решением этих логических задач, продающихся в киосках для любителей такого рода снотворного. И вот после этакой дивной ночки восставши, я вышла на улицу, чтобы испытать последующее потрясение, увидевши совершенно живого Валентина. Ведь он умер, и я отчетливо помнила обстоятельства его ухода, что он не закончил тяжелейшую работу — на мой взгляд, ее невозможно было закончить. Незачем. Мучительное занятие, пытаться завершить труд, который изначально требует смерти. Так бывает, и массу примеров тому можно привести. Валентин был обязан закончить свой проект, с заказчиком у него были кабальные договорные отношения, заказчик не принял первый и второй-третий варианты и сам не знал, чего хотел (он знал, чего не хотел), но деньги Вале были уплачены вперед, и другого человека он нанимать не желал, и он упорно требовал от Валентина завершения этого безнадежного архитектурного труда. Или требовал деньги назад. И за проволочку и моральный ущерб вдвое! Да… Говорили, что наш Валя умер от безнадежности, от того, что его блестящие профессиональные способности были задавлены тупой волей заказчика. От пренебрежения к своему таланту. От неверия. Но он умер, как выяснилось затем, логично. Это бывает часто — смерть спустя некоторое время уже выглядит логичной, какой бы страшной и неожиданной она ни была. Потому что люди начинают сводить концы с концами и вдруг понимают, что произошедшее всегда неизбежно. Обстоятельства так сложились, да. И мало того, они понимают, что умершему уже нет места среди живых. Вот и Валя, появись он сейчас там, дома, в Москве, он вызвал бы мало сказать что шок. Он и не мог сметь появиться, объявиться своей жене-вдове, чьи дела шли довольно плачевно, какие-то такие были фокусы со стороны неожиданно проявившейся якобы матери якобы Валиного маленького ребенка, муки ада. Это выяснилось, когда Валентина не стало, сын был предъявлен как правомочный половинный наследник с доказательствами, письмами, фотографиями, даже фильмом, снятым кем-то в момент, когда бездетный и немолодой Валентин встречал своего новорожденного сына и незаконную молоденькую жену из роддома, будучи радостно смущенным. Вдова Валентина совсем заглохла и завяла, на все была согласна, только чтобы не совершать эксгумацию, не беспокоить тело умершего, не доставать его из могилы в целях взять анализ на ДНК от трупа. И вот тут бы Валентин возьми и появись! Нет, это было бы слишком. Мало того что его жена размножилась, еще и дело его жизни оказалось законченным самим заказчиком, и довольно неорганично, просто сбацали тяп-ляп и недожав до конца — и ладно с этим. Валентин, появись он снова в жизни, должен был бы вернуть все деньги, во-первых, и как-то решить, во-вторых, где он и с кем он живет, понятное дело. В-третьих, он был бы вынужден снова запрячься в ненавистную работу, опять зарабатывать тем ремеслом, которое он не выносил и которое его убило. А иначе как существовать? Новую профессию он бы не нажил, разве что наняться каким-нибудь ведущим на телевидении, но его неповторимая дикция, его обаятельная детская манера говорить вряд ли были бы одобрены суровыми продюсерами. Да и, смешно сказать, явление ожившего покойника всех бы своротило с панталыку, с этим бы люди не смирились, мир бы точно сошел с ума в поисках истины — то есть кого же тогда отпевали во гробе, над кем плакали друзья и кто сейчас лежит там, в сырой земле? Двойник? Тогда зачем это было устроено? Попытка бежать от ненавистного бремени, от постылой безнадежной работы — или от двоеженства, поскольку молодая жена явно требовала ясности для себя и для своего внебрачного ребенка. А прежняя, глубокоуважаемая немолодая супруга, с которой он пережил горе трех выкидышей подряд и которую ценил за годы служения их общему делу, за чистый, суровый нрав? Он был маэстро, но маэстро мягким, уступчивым, нерешительным и зависимым, он явно всегда сомневался в своих профессиональных достижениях — но только не сомневалась она! Она, его жена, требовала всем своим видом преклонения окружающих — и именно преклонения перед ее мужем, которого она считала светилом, вершиной и гением — и которого презирала всей силой своей горделивой души. Эта его несгибаемая жена хранила скорбное молчание на общих пирушках, не одобряла друзей, которые норовили урвать от времени и таланта (и денег) ее мужа, и только что не шпыняла своего мягкого супруга при всех. Наедине-то мало ли что происходило! И возвращаться к такой дилемме? Та красотка-блондинка, борец с ребенком на руках, требующая для него, для дитяти, стабильного родства и официального отцовства — и эта, воплощенная скорбная презрительность, вечные сомнения, скобка рта, сухой горящий взгляд обманутой, но не потерявший свою гордость родной жены! Надо ли говорить, что я в дальнейшем осторожно ходила по этому древнему городишку, боясь встретить Валю еще раз. Места эти, расположенные далеко от родины, непопулярные там, в России, мало кому известные, могли пригодиться Валентину в виде убежища. Визы сюда не требовалось, живи сколько желается, были бы деньги. Они-то, видимо, у него были. Та странная история, которая опять-таки сопутствовала наследию такого знаменитого человека, была мне известна как-то косвенно, понаслышке. То ли его жена многого не досчиталась, то ли та молодка требовала, но проверка показала пустую казну — не помню; однако что-то тогда явно сквозило сквозь траур и благородное молчание вдовы. Что-то было слыхать, какие-то сведения о ее безнадежной бедности и что она гордо не хочет сдавать свою квартиру, а ведь она могла бы это сделать, переехав в какое-то временно снятое гнездо, дабы как-то выжить (молодая отсудила у нее загородный дом, роскошное жилье, которое Валя построил незадолго до — скажем так, незадолго до своего ухода). Итак, размышляла я лихорадочно, Валентин скрылся ото всех. Бывает. Смерть многих великих сопровождается суеверным мнением, что они живы, блаженствуют где-то на далеких островах и что смерть была только инсценировкой, ведь с трупом почти похожего бомжа можно сделать все в наше время, в пору пластических операций и невероятных кинематографических масок. Я не помнила, где его настигла смерть. Вроде бы в скорой помощи, которую он сам для себя вызвал. Тогда да, тогда вполне мог появиться сфабрикованный имидж, загримированная ипостась, да. Чужое дело под Валиным именем, да. Заметил ли он меня, узнал ли? Если узнал, то что предпримет? Не захочет ли избавиться от свидетельницы? Сделав одно, можно пойти и дальше. Ведь это такой позор, такое обнажение неприглядной сущности! И могут возникнуть всякие невероятные последствия, например, срочный визит молодой сожительницы с претензиями на выплату содержания ребенка за прошедшие пять лет! Миф, сознание, что та, главная жена, все знает, та, главная жена, прямоходящая нищеватая старуха с горькими глазами — и чем больше ее стыд, тем выше голова! Да. Я вернулась с моря в свое логово, в свою несвежую, холодную постель, к своим розочкам в стакане, к окнам, выходящим в какое-то корыто с видом на полметра возвышающейся земли… И еще одна мысль вдруг посетила меня: не встречу ли я тут, в этом дивно красивом городке с огромной цитаделью на вершине скалы, где пальмовый парк переходит в пляж, а море стоит до половины неба, — не встречу ли я тут еще кого? И эти толпы, шумящие до горизонта на пляже, и говорливые потоки людей на площадях и узких улицах, море людей в этом маленьком городке, не встречу ли я здесь известные по учебникам лица? Вопрос вопросов. Тьма за ставнями, запах земли из полуоткрытого окна. Не надо вспоминать имена, не надо думать, а кто это очень похожий мимо прошел… Пифагор? Марсель Пруст? Я ворочалась на своем сыроватом ложе, то читала, то бралась за судоку, и все думала и думала о Вале, пока не наступило утро. Круги по воде Широко известно, что человеку дана как бы одна жизнь. Но все зависит от освещения этой жизни, от объяснения ее — и тогда может получиться, что это другая, как бы вторая, параллельно текущая жизнь То есть мы видим одно, а потом понимаем, что не видели ничего совершенно и все построено по-иному. Даже и не так как было нам объяснено. Именно это важно. К примеру, мать объясняет другим жизнь своей дочери (довольно широко) одним образом, но можно выслушать и дочь (хотя не получится). С точки зрения матери, дочь сошла с ума уже в свои тринадцать лет, начались эти страхи, ночные кошмары и крики. Надо обрисовать мать: целеустремленная, аккуратная, все у нее в порядке, мужа выгнала. Всю жизнь мечтала о балете, в детстве провела несколько лет в хореографическом кружке, так как в школу при Большом театре несправедливо не приняли. Что-то говорили о недостаточной выворотности ног. Далее. Родила дочь с прекрасной выворотностью ног. В ту же школу уже теперь эту девочку не приняли (и ясно стало, что дело шло просто о некоторой сумме), но из брезгливости мама ничего предпринимать не стала — ныне существует много других студий и школ при танцевальных коллективах. И вот у матери имеется несколько преданных подруг, от кого как круги по воде расходятся сведения о запертой в четырех стенах дочери, у которой, как мать и подозревала, обнаружили вялотекущую шизофрению. Затем самое тяжелое: мать повела девочку к врачу, заранее договорившись обо всем, и из кабинета эту дочь, упрямого подростка, сопроводили по коридору, через ряд запирающихся дверей, якобы на анализы, и только в конце пути, когда другой врач стал задавать опять те же самые вопросы про ночные страхи и затем сдал пациентку на руки санитарке (с отмычкой в руке), и та повела больную за локоть в какую-то шестую палату, вот тогда больная, по словам доктора, начала кричать, чтобы ее не трогали лапами («Не трожь меня своими грязными лапами» — буквальное выражение), а затем вообще больная стала вырываться у всех из рук, покатилась на пол, кричала и вся была в слезах и соплях, буквально скользкая, и вот только тогда и оказалось, что все правда, о чем толковала ее мать подругам и врачам. Резкая реактивность, агрессия и т. д. В конце концов связали, сделали инъекцию и после консультации пока что отвезли в буйное отделение, чтобы, очнувшись, эта тринадцатилетняя не покалечила в бешенстве соседок по палате, а там были и совсем малые, невменяемые девочки, да. Потом, после больницы, опять шли круги по воде, материнские исповеди подругам, но, тем не менее, девочка училась после больницы в школе, и не в одной, у нее были еще успехи в балете, несомненные способности (при полной патологии характера, — добавляла мать, — т. е. упрямая, в новом коллективе с девочками неконтактная, педагогам даже дерзит, приходится часто менять студии). Мать хоть сама и не достигла заветной цели, но про балет все знала и твердой рукой направляла дочь по линии искусства, жестко следила за занятиями, неоднократно входила в родительский совет разных школ и групп, помогала готовить даже чужие выпускные акты (до своего девочка не дожила) и ходила на все классные концерты Гали, строго следя за ошибками и волнуясь по поводу четверок. Несмотря на занятую жизнь, мама ежедневно проверяла уроки Гали, и каждый раз резко делала замечания. Галя по указанию матери частенько кланялась у домашней палки, специально приделанной в коридоре, но каждый раз плакала от материнских замечаний, что у Любы и Нины есть выворотность, а у нас ошибка природы! Недостаточная точность на экзаменах была бичом Гали, где-нибудь да и проскакивал сбой. Крики, крики и слезы ежедневно. Но и жесткий контроль, никаких поблажек. Впереди как главный интерес маячил какой-то конкурс (мать всегда ставила цель), который должны были снимать для телевидения, а Галя к тринадцати годам была божественно хороша, рано расцветший бутон с обещаниями пышного и долгого лета после нежной и тощей весны. Мать много думала о будущем Гали, о том, как девочка устроится в жизни, и мало ли примеров, когда красивая юная балеринка в шортиках и с едва прикрытой грудью, со своими разлетающимися волосами цвета спелой ржи становилась звездой! А их ошибки никому не заметны, исправляются при монтаже записей, все телевидение на этом основано, да это у нас и не ошибки, так просто, проходим суровую школу детства. Но вот к Новому году должен был быть готов новый репертуар: казачок, молдовеняска и сольный номер «Думка» (студия была при фольклорном ансамбле, до того дело докатилось). И всюду были промахи! То есть если так будет, то прости-прощай будущий конкурс, внушала мама дочери. Как назло, зловредная девка стала жаловаться на то, что ей мешает страх ошибиться. Под этим лозунгом она вообще перестала подходить к палке, а репетировать приезжала на хороших полтора часа позже, педагог забила тревогу, и мать вдумчиво поговорила с Галей. Впереди экзамен! Галя подтвердила, что не будет танцевать новогодний концерт, и заплакала. «Хорошо, — сказала мать — ну ладно, тогда надо взять у врача справку об освобождении. А то вообще отчислят из студии. С таким трудом я тебя туда дылду запихнула, такой был конкурс!» — «Нет, я брошу, брошу», — твердила (кричала криком) Галя, вытаращившись буквально. — Псих, — говорила мать, — псих, давай поговорим, псих. — Сама, блин, псих, — кричала дочь. Мать внезапно успокоилась, отстала от Гали (хотя в душе ей кричала, что здесь важна не только ты, что я ежедневно вкладывала в твой балет массу сил, не говоря уже про деньги — так она потом рассказывала подругам, рассылая круги по воде). Однако через неделю — эта неделя проехала спокойно — мать уговорила Галю (посидишь дома со справкой спокойненько, да и я отдохну от этого позора) — уговорила ее отправиться к врачу. Вошли через какой-то вход, где висела табличка со страшным названием «Психоневрологический диспансер», и Галя было застопорилась, но мать ей сказала, что справку о переутомлении дадут только здесь, так как болезни никакой нет. Галя возразила, что ей не нужна справка, ходить туда она больше не будет, а мать только вздохнула: «Опять вопрос, подумай обо мне!» Почему-то Галя подчинилась и пошла, и так все и поехало, кончилось буйным отделением опять. Галина мать, кстати, оказалась преданной матерью — передачи, цветы, беседы с докторами, подарки от фирмы косметики, билеты на презентации, концерты, всё. Круги шли по воде, подруги восхищались тем мужеством и упорством, с которым несла на себе свой крест бедная мать сумасшедшей. Мало того, мама забрала Галю из больницы раньше срока. Девочка показалась ей подавленной уж слишком. Врачи перестарались и сделали из красивого, первосортного, хоть и буйного, подростка какую-то смирную тетку без возраста, с двойным подбородком, брюхом и толстыми ляжками. Тетка, утопая в собственных щеках, глядела на мир мутным взором и тихо отвечала на вопросы. Это произошло после тридцатидневного карантина по случаю эпидемии гриппа. Мать уронила слезинку и тут же под расписку заграбастала свое толстое убоище домой, и — о, подвиг матери! — совершила буквально чудо. Бегала один час в день со своей громадной теткой, наняла массажистку, кормила Галю утром, уходя, и вечером. В холодильнике было пусто, гениальная идея. — Я плохая, — твердила тетка. — Мне надо уйти. То есть шизофрения в разгаре. Мать Гали не могла не работать, но она сделала так, что ученики приходили к ней в дом, чтобы контролировать тетку полностью. Ученики ласково и предупредительно обходились с бедным толстым существом, которое еле волоклось мимо, проходя, допустим в кухню. Причем попусту — в холодильнике был только кефир. Она его пила обливая себе грудь, ела сырые овощи, морковь и капусту, и все это на глазах у учеников: хрум-хрум — грызь — ням-ням, свое хлебало раскрыв с чавканьем. Тетка не желала читать, хотела только смотреть телевизор, при том она не принимала никаких лекарств, но мать изворачивалась как умела и шприцом вкалывала в кефир дозу успокоительного. Полгода должно было пройти, прежде чем вернулись все прежние формы, худоба, красота и кошмары. И опять была родная больница. То есть умная мать (слава ей и хвала) не отдала теперь ее, а водила девочку к врачу все в тот же диспансер и уводила ее обратно. И так приучила ее не бояться. В первый только раз было тяжело, Галя не шла, пришлось уколоть в кефир в полуторном размере и обещать мороженое. Тогда она двинулась, плохо соображая, врачи были ею довольны, сказали, что прогресс налицо. Сколько еще было приливов и откатов, рассказов по телефону — ну и дело пришло к тому, что больная заподозрила насчет кефира и вообще перестала есть. То есть она нашла в помойке шприц со следом кефира на игле: умная бестия! Или мать потеряла бдительность. Начался новый этап борьбы — голодовка. Галя подозревала мать со всей силой воображения заслуженной шизофренички и боялась кусок проглотить, а не то что нормально сесть и поесть. Вот тут и пришлось ее госпитализировать силой. Приехали два санитара. Галя горько плакала, идя в их объятиях, тихо плакала, понимала, животное, что начнешь биться — посадят опять в буйное. Видимо, она на всю свою небольшую жизнь сохранила злую память о буйном отделении. Вот так все и происходило. Мать Гали в кружке преданных, все понимающих подруг, и юная шестнадцатилетняя красотка, худая как скелетик, язва и бич матери. В больнице ее, разумеется, стали открыто колоть и кормить, но Галя научилась совать палец буквально в пищевод. Вызывала рвоту. Всё разгадали, теперь ее привязывали и кормили через нос в зонд. Все это докладывали матери, она, бедная, порывалась увезти ребенка домой и через месяц, не обращая внимания на упреждения врачей, заграбастала свое детище с койки невольно плача (врачи на нее профессионально зорко смотрели) и увезла ее домой. Внимание, это тоже важно: перед их уходом, оформивши все бумажки, завотделением сказала ей быстро (якобы в утешение), что за стенами их больных — «наших больных» — ходит гораздо больше, чем лежит тут. И что надо лечиться всегда всей семьей. Не только дочкам, но и мамашам, подчеркнула она как бы заботливо. Так многозначительно она сказала на прощание и быстро пошла, видимо, опасаясь справедливого и язвительного ответа относительно того, кому еще может понадобиться срочное лечение — и этот ответ последовал. На пороге мать Гали выкрикнула так, что шизофрения болезнь заразная, это известно, в том числе и для врачей заразная, и стукнула кулаком в дверь, и затем ушла со своей дочерью навсегда отсюда, еще быстрее чем врачиха, потому что поняла, что тут все врачи сумасшедшие сами и не могут установить золотую середину, баланс, чтобы лекарствами избавлять чересчур бурных от их активности — но и другими лекарствами оставлять все-таки их личность и кое-какое хотя бы настроение, а не этих выпускать как они Галю выпустили как скотину жвачную. — Не умеют ни хрена, — говорила она по телефону. На последнем этапе мать разрешала Гале делать всё. Девочка лежала, бродила, еды чуралась как испуганный дикий зверь, оказавшийся в неволе, не читала, не слушала музыку и уж тем более как-то перепилила, сломала свою палку для упражнений. Частный психиатр навещал ее и долго с ней беседовал (не она с ним), оставлял лекарства. Что хочешь мать, то и делай. Кончилось все так, как оно и должно было кончиться. Рассказывать тут ничего нельзя, мать Гали держит у себя над столом ее портрет с черным бантом на раме: прекрасная как фея, светловолосая девочка стоит в балетной пачке с высоко поднятым личиком, громадные глаза, на голове маленький венок как у невесты. Но не дожила. Вот вам вроде бы и произведение матери, детище и дело ее рук, полностью ее творение — ан нет, ушла, вырвалась, как они почти все вырываются и уходят. Но все дело в том, что она ушла не так. Круги по воде, и всё. Пара гениев Жить в свое удовольствие — это именно что жить в свое удовольствие, больше тут прибавить нечего, т. е. попирая права других. Причем сейчас речь зайдет не об удовольствиях нутра, организма, о низменных потребностях, что называется, об удовлетворении всех инстинктов какие только есть, о жизни животного. Нет! Как ни странно, мы поведем рассказ о потребностях художественных, о том ристалище, на котором сшибаются рогами два могучих противоречия — с одной стороны, жажда самоутверждения — и, с другой стороны, реальные возможности. Тут масса возражений: и жажда самоутверждения может быть маломощной, а реальные возможности могут иметься огромные (все помнят одного творца, который создал великое, а перед концом жизненного пути попросил товарища сжечь все созданное, так горько ему было, обидно, да и близкую смерть он предвидел, как оказалось. Но уж это тоже — или так или сяк, сбудется — не сбудется: т. е. напророчив и завещавши, автор свободно мог прожить и еще десятки лет и выйти на свет Божий прижизненным гением, хоть и поздно, тому тоже были примеры). Далее: жажда самоутверждения может быть великой, даже гениальной — при небольшом творческом потенциале. Ну, тут поле велико, и не один в этом поле кувыркался. При всем надо учитывать и потенциал потребителя — ежели он низок и стремится к нулю, как выражаются студенты, то тут гений самоутверждения может прижизненно стать кумиром и остаться им еще на поколение вперед. Тем более если главным потребителем является власть имущий, вышедший из низов, из тех же лугов, полей и канав, из тех же духовных предместий, полностью лишенный такта и вкуса, властитель, который вполне способен уничтожить все предыдущее и создать нечто уму непостижимое, и не своими силами, а через этих как раз, через творцов с малыми возможностями, но с большой уверенностью в себе. Важно, чтобы то и другое у обеих сторон совпало: тот, у кого есть деньги и кто абсолютно ничего не понимает, «не сечет» (по выражению тех же студентов), доверяет как дитя творцам чудищ, — и сами таковые творцы. Но и это еще не все, только часть поднятого вопроса; это только предисловие, жалоба, печаль по загубленным окрестностям, домам и городам, каждый может присовокупить свои факты и примеры. А у нас речь пойдет о другом, о том, что само по себе ни при каких обстоятельствах не будет принято и одобрено окружающим миром, о хоре одиночек, поющих в свое удовольствием — к ужасу окружения. О тех сиротах славы и успеха, что называются словом «любители» (из которых произрастает затем все что ни на есть безобразное). О немоцартах. При том довольно часто бывает, что такой немоцарт (такая несафо) находит себе упорных поклонников, тоже чудищ, и купается в лучах небольшой славы, мелких оваций двух ладоней; сторонники носят упорно по людям стихи, диски, репродукции, а уж интернет есть великая сумма таких чаяний, надежд и упорных криков душ. И вот наша история. Пара гениев театра, не учившиеся нигде любители, гении тихих мертвых интонаций, повторов, мастера пауз, от которых у зрителей леденеет кровь (забыли текст?!). Она живет под Москвой в избе с матерью, он туда не поедет жить никогда. Он имеет угол в квартире, где все занято расплодившейся родней, брат с женой и детьми, мать с отцом, у каждой семьи по комнате. Если Он уйдет жить один (как ему нужно), то брат немедленно занимает его комнату под своих детей (так происходит ежедневно). Невинные дети заползают в открытое пространство как бурьян, всё заполоняют, такова жизнь. Не драться же за место под солнцем, за каждый порванный и изрисованный фломастерами листок, на котором важные записи! Он хранит молчание. Что же, его кормят, ему стирают. Он безработный гений театра, в которого никто не верит — кроме Нее. Она: как уже было сказано, живет на отшибе (автобус плюс электричка, плюс метро). Она тоже не работает, живет с матерью на ее пенсию, они ростят кабачки и свеклу, мать солит, квасит, мочит яблоки, капусту и огурцы, помидоры и крыжовник, сахара-то нет. Вместо сахара яблоки, из него они делают мармелад к чаю, но яблоки то бывают, то нет, обычно раз в два года. Одежда совсем рваная, обувь — не приведи боже. Благотворительность появится лет через двадцать, все эти секонд-хенды, бесплатные супы и т. д. Пока только помойки, только обувные магазины, где граждане иногда оставляют в урнах сношенные ботинки. Как она умудряется бесплатно протекать в метро — но как-то получается. Улучает момент, караулит, когда дежурная при турникетах сваливает на свой санитарный перерыв. В электричках караулит по тамбурам контролеров, стоит у дверей, зорко всматривается в приближающийся перрон, чуть что подозрительная пара входит — она грабастается наружу. В автобусе тоже дежурит у входа настороже. Это такие времена, что кондукторов поувольняли и стоят кассы самообслуживания. Опустил копеечку честный советский человек, дернул билетик. Еще такая особенность этого периода — кто не работает три месяца, того сажают в колонию, в так называемый лечебно-трудовой профилакторий, ЛТП. Поэтому она фиктивно числится чьим-то секретарем. Если пришлось спрыгнуть с автобуса, заподозрив в двух деловых тетках контролеров, она идет до станции пешком, голосует на дороге, тогда, считай, полдня пропало. Семь километров! И никто не останавливается, главное. Мать кормит, стирает, убирает, а Елизавета спит до полдня, затем надо собраться, вымыть лицо, ноги и руки, надеть выстиранное мамой, а у мамы-то онкология! Елизавета привозит из столицы все новинки самолечения. Постольку поскольку операцию-то сделали, но надо вставать на ноги, мать совсем ослабела, необходимо ее держать на поверхности. Елизавета любит мать самоотверженно, но сурово, указывает ей путь к спасению. Они вдвоем обливаются ледяной водой на снегу. Они голодают всухую. Они буквально проповедуют взгляды и методы старца Кузьмы Петрова, Дормидонта Иванова, Порфирия Кузнецова, употребляют такие вещи как мочепитие (уринотерапия), хождение босыми по снегу. Она, Елизавета, читает в книжных магазинах и библиотеках, делает выписки карандашом. Результат сухого голодания (двое суток ничего, даже ни капли воды): сама заболела, да столь тяжко, что пошла по больницам, получила высокую степень инвалидности и пенсию! Волчанка, такой поставили диагноз, системная волчанка. То есть несчастье родило маленькое счастье. Лечили ее чем — чем всегда лечат при медицинском бессилии, гормонами, от этих гормонов Елизавету разнесло до бабищи, до параметров древней богини, каких находят в степях в каменном виде. Елизавета и Степан актеры. Что есть театр, если нет помещения? Театр тогда — это репетиции. Где они — Елизавета и Степан — репетируют? В некоем районном Доме культуры, в комнатке драмкружка, который пышно называется театральной студией. Руководительница, немолодая и заботливая Сталь Дмитриевна, ветхая актриса, жалеет бедную Елизавету, уважает ее каменное упорство и прочит ей роль Вассы, Кабанихи, леди Макбет. При этом Сталь Дмитриевна ни за что не соглашается дать Степану роль Макбета, Гамлета или Отелло. Почему? Потому что Степан не слышит никого и бубнит по бумажке (на которой фломастерами поверх текста нарисованы танки и самолеты), бубнит глухо, монотонно, с напряжением не пробившейся дрели. Это что за игра такая? Никаких эмоций! Степа, я же вам дала задачу куска: гнев! Степа бубнит опять монотонно: быть или не быть вот в чем вопрос. И главный вопрос, причем, — восклицает СД, — вот в чем вопрос, где дикция? Справедливости ради надо сказать, что все замолкают, когда Степан начинает бубнить. Елизавета тут причиной: баба-гора, она духовно преклоняется перед глыбой Степанового таланта и его индивидуальностью. Ее обожание, тоже молчаливое и каменное, продирает кружок до кишок. Никто не хочет играть с этой парочкой. Им мадам Сталь дает, так и быть, делать их собственную композицию по роману какого-то автора, написанного в прошлом веке; трогательную историю сельской героини. Степан читает за автора и все роли, Елизавета глухо бормочет остальное, нечастые реплики молчаливой труженицы. Ее потаенные мысли читает тоже Степан. То еще действо! Степан бубнит, пауза, пауза длится, Елизавета медленно, как прорицательница, произносит простые слова. Мороз по коже — и вон, вон! Зрители не выдерживают (не зрители, а пока что студийцы). Сталь Дмитриевна терпит и в конце увещевает потных чтецов прийти на занятие по технике речи утром. Она специально даст им урок. Утром они никогда не могут, спят. Елизавета в своей избе, Степан в семейном муравейнике среди криков рано вставших детей и их родителей, которым на работу. Какой распорядок жизни и какие планы у безумной пары актеров? Все давно обдумано, весь путь: показаться в театр к ведущим режиссерам, поступить в труппу и играть только свое, играть, играть. Пока что с этим трудно, поскольку Степан и Елизавета похожи на оборванцев, раз. По телефону им искомых режиссеров не дают, два. В театр не пускают через служебный вход, три. Но мало ли что: слава их растет. О них говорят как о примере антитеатра. В те баснословные времена театр бился в тенетах партийных указаний и недопущений, и пьесы на производственные темы, где главными лицами были секретари партийных комитетов, райкомов и обкомов, шли повсеместно. Разрешалась также и разномастная классика, своя и старая зарубежная. Поэтому любое другое слово, иная тематика, движение не на тему, даже новый способ произнесения слов (одна фраза в разных тональностях) — все было прорывом в будущее и прогрессом. И Степана и Елизавету приметили, постольку поскольку на занятия кружка иногда забредали театральные критики. Это Сталь Дмитриевна заботилась о реноме своего маленького театра. Ее-то знали. К ней ходили ее бывшие ученики. Но эта слава, она не проявлялась никаким образом в печати. Печать тоже служила коммунистической партии. И родной Дом культуры был этой паре не помощник — ежели только раз в полгода комната студии, зрители на стульях, человек пятнадцать. Иногда залетный иностранец высидит и потом говорит, что да, формидабль, файн. А бы на фестиваль в Авиньон, Эдинбург, а? (Елизавета.) Иностранец записывает домашний телефон Степана. На этом точка. Елизавете легче живется с пенсией и огородом (летом они пускают небогатых дачников). Елизавета еще и числится на заочном отделении режиссерского факультета, у нее есть документ. Он дает право на то и на се, на театральную библиотеку, на посещение спектаклей. У Степана и этого нет. Степану тяжело, он боится ездить без билета, его уже арестовывали контролеры, и невозможно войти в театр, и не на что купить книги. В читальни ходить он не в состоянии, его однажды обругали там и испугали навеки. Он не может быть никем, только актером. А нет образования! Сталь Дмитриевна что-то говорила о заочном режиссерском, как у Елизаветы. Но для этого надо сдать документы. На такой подвиг Степан не способен. Тем не менее играют безостановочно, годы, один и тот же текст — в теплых вестибюлях, откуда их не гонят, на почтамте, на вокзалах; репетируют сидя на лавке, если удается пройти в метро. Раз в полгода пятнадцать человек на стульях, Елизавета и Степан два часа спокойно и в свое удовольствие, эгоистически монотонно, бубнят, глухо талдычат, не повышая голоса, но с огромным напряжением. У них уже есть человек десять поклонников и даже нашелся один театральный писатель, Юлик Смелков, и он даже опубликовал в газете заметку о спектакле: пара считает, что это только начало. Но на том, выясняется, и конец. Сталь Дмитриевна заболела, одновременно и Дом культуры поставили на капитальный ремонт. След Елизаветы и Степана обнаружился только однажды, когда заботливый Юлик наконец сосватал им показ еще в одном профсоюзном клубе. Степан пришел с Елизаветой в виде свиты, обследовал помещение (в зальчике находились местные студийцы), Степан стал размечать мизансцены, не обращая внимания ни на кого рядом с собою, не видя людей в упор, ходил как наконец приехавший хозяин, голос его резко звучал, в кармане у него лежала ветхая газетная вырезка с заметкой Юлика, за ним следовала страшная баба Елизавета в плаще, закапанном на груди какими-то горючими слезами (либо это были пятна от сожранного мороженого) — и оба этих театральных чудища с какой-то брезгливой пресыщенностью говорили «это уберем» и «свет туда», не замечая никого. Степан не одобрил помещение, но его больше и не пустили в этот клуб. Елизавете удалось прорваться и ненадолго закрепиться, она сыграла главную роль (закатывая паузы до зрительского испуга) в самостоятельной режиссерской работе одного актера из МХАТа, но спектакль запретили. Затем их след потерялся — то ли Степан не простил измены, то ли Елизаветина мать умерла, а выжить одной в избе, т. е. топить, готовить, стирать, убирать, пахать, полоть, выкапывать — это было не для серьезно больной, да и отчаявшейся, сломленной горем Елизаветы. Непьющие алкоголики, завязавшие наркоманы, осиротелые дети, вот кем они стали. Людьми, утратившими стержень своей жизни. А всего-то имелось за душой: отчаянная вера в свое особенное предназначение, мы не как они, и десяток сторонников. Все что нужно. Они были настоящими гениями небывшего, неосуществимого театра. Пожили как хотели. И ничего не осталось. Жена игрока Она жила как играла — и выиграла все, в том числе и путевку в быструю смерть, в свою гибель, легкую и мгновенную: не самоубийство, нет. Все у нее шло по плану, как у выдающегося карточного игрока, она как бы заранее рассчитала свою жизнь. Навеки обученная жена шулера, который тоже все предвидел, кроме своей тюрьмы. Нет, не то чтобы она была чрезвычайно расчетлива, нет, но какая-то безумная сила игры организовывала вокруг нее всю жизнь, в том числе и конец этой жизни. Практически она, видимо, все предвидела. Обстоятельства ее ухода в тот день были таковы, что она наконец позвонила дочери (плохие отношения? нет, полная отъединенность младшей, ее бессилие). Старшая позвонила: приезжай и забирай напрочь свою собаку. Причина: не могу с этим твоим щенком справиться, не то что гулять, забери. Собачку, породистую милую особу, крошку спаниельку, дочь принесла маме для здоровья, чтобы мама поневоле гуляла. Мама сидела безвылазно у себя в квартире, но кто-то, видимо, наладил с ней связь, проторил дорожку. Поскольку от дочери она давно ничего не ждала и теперь уже из гордости не принимала ни телефонных вопросов как самочувствие, ни подношений к праздникам, ни простых продуктов питания, чего вправе ждать каждый находящийся в блокаде, то есть невыходящий старый человек. Ну что же, где есть пьющая немолодая женщина с деньгами, там найдется поклажедатель, термин из прошлой жизни, мама работала в музее и устраивала выставки, и тот, кто привозил экспонаты, так и назывался: поклажедатель. Дочь не была допущена к матери, да и не могла со своими заботами, работами и собаками за ней уследить, но и мать не поощряла и даже не пускала ее к себе, «все есть, не надо». Однако дочка последнее время что-то чувствовала, рвалась навещать, проснулась совесть, хотелось позаботиться, но мать отшивала ее и все ее попытки с последним уже равнодушием и прямотой, нетерпеливо обрывая разговоры. У нее уже, видимо, реально не было сил. Мать ничего не ела, только курила и пила, возможно, что были и наркотики, голос у нее стал типичный, хриплый женский баритон с презрительными интонациями и плохой артикуляцией, как будто бы через вату. Когда дочь приехала за щенком, мать на звонок высунула дрожащую тварь в дверь и практически не дала с собой ни поздороваться, ни попрощаться. То, что дочь могла рассмотреть за плечами с трудом стоящей в дверях матери, это был нормальный бытовой мусор: вся прихожая была захламлена, и это при том, что мать отличалась патологической чистоплотностью и бытовой гордостью, как бывают горды аристократы, родившиеся не у тех и не тогда, да и не там. Встречаются такие существа, ни с того ни сего оскорбленные на всю жизнь. Чаще это бывает после первого сексуального, то есть главного, жизненного провала, и у Габи (матери) именно так и было. Дочь шла домой со щеночком и тяжело думала о том, что происходит с ее гордой матерью, почему в прихожей такое побоище, на полу старые газеты, какие-то картонные ящики, ужас. Мать всегда была аристократкой, красавицей каких-то венгерских кровей, полное имя Габриэлла, отец ее сгинул в далекие годы в сталинских застенках, мать всю жизнь скрывала кто он был, но от такой дочери как Габи не скроешь; судя по всему, в один прекрасный день Габи-выросшая поняла свое редкое отличие от всех и выпрямилась на всю остальную жизнь, гордо оглядываясь по сторонам. То, что ее дочь не унаследовала. Когда Габи бросил ее первый муж, то есть тот, от кого родилась дочь, видимо, в этой гордой душе произошла невероятная катастрофа — так думала дочь, таща за пазухой дрожащего щенка. Именно к ногам этого первого мужа Габи впервые сложила всё — отдала душу, потроха, мечты, свое венгерское происхождение, а он всем этим пренебрег. Он, видимо, себя ставил выше и по званию и по происхождению, хотя кто он был, карточный шулер он был, игрок в серьезных масштабах, а представлялся всем как внук маршала (на самом деле полковника, начальника крупного западного гарнизона, до генерала его не подняли, так как он имел жену еврейку вторым браком, а вот по фамилии он был точь-в-точь маршал, действительно). Итак, потом выяснилось, откуда были те деньги на дорогие плащи, шляпы, рестораны и безумные поездки на юг на две недели и т. д. У него были партнеры по серьезным целонощным карточным играм, богатые люди, но он не выдержал, сорвался, колоды стал применять крапленые. В результате обокраденные товарищи подставили шулера как ребенка, договорились, что ему принесут хорошие импортные вещи для покупки, якобы от уезжающего атташе, пришел человек с чемоданами и спустился вниз за другими, тут же милиция звонком в дверь, шулер открыл и был хорошо посажен за кражу икон, громкое дело в одном провинциальном музее. В чемодане под тряпками как раз лежала малая часть этих икон. От него добивались, где остальные. Он ссылался на то, что не его чемоданы, что ему эти вещи принесли люди. Какие? Не знаю их. Позвонили в дверь, он открыл, сказали «покупаешь?», поставили и сгинули. Всё. Своих карточных партнеров он поостерегся называть, да и не знал их настоящих имен, вообще ничего о них не знал. Его вознаградили за молчание, он отсидел только половину срока. Габи мало того что поехала к нему в зону, но еще и осталась там, в поселке, жить с ребенком как декабристка, но деньги кончились. Работать можно было только на кухне котломойкой, но младенца оставить было бы не с кем. Пришлось, воя, прощаться и уезжать. В виде поощрения освобожденный игрок, выйдя на волю, не захотел ее знать, дал ей полную свободу даже в том смысле, что и на ребенка почти что не тратился, легально устроившись ночным сторожем куда-то. Какие там деньги? Двадцать пять процентов от трех копеек? В реальности он опять играл, теперь уже на бульварах и в парках, и теперь уже в разрешенные повсеместно шахматы, правда, опять за деньги. Никакая власть не могла к нему придраться. Деньги отдавались тайно. Он был великий шахматист, но тщательно это скрывал, садясь как ни в чем не бывало за доску с незнакомыми людьми. Как они заводились от проигрыша! Какая потом стояла очередь сыграть с ним! Он ведь выигрывал внезапно, из-за угла, когда противник был полностью безмятежен и при полном комплекте фигур! Официальным спортом он брезговал, да с такой биографией его бы и не приняли ни на один чемпионат. И потом — играть бесплатно в этих кружках и добиваться победами в жалких турнирах спортивных разрядов? Тратить годы, чтобы стать гроссмейстером? Бобби Фишер — вот был бы ему партнер. Внутренне смеясь, бывший зэка применял уловки из его партий, сидя на очередной бульварной скамейке в окружении оторопевших пенсионеров. В домино (на деньги) он тоже на худой конец садился по дворам и тоже выигрывал. Все это происходило долгие годы, а у бедной венгерской красавицы шла ее нищая жизнь, но затем гордая Габи явилась миру как заочница педагогического института и работник музея, диплом к тридцати годам, бедность, красота, гордость, любовники, которые перед нею трепетали, один, правда, бил и гнал, но другой спас и женился. Завели свой дом. Дочь все годы жила у бабки. Пили в этих компаниях сильно, Габи крепкая была женщина, сколько поколений венгров и русских пьяниц предшествовали этому рождению! Муж оказался запойным алкоголиком с белыми горячками, дом стоял настежь, а затем все сгинуло в одночасье: утром в выходной, когда она еще спала после вчерашнего, в дверь постучал так называемый «дознаватель» с паспортом мужа наготове: человека нашли замерзшим на скамейке за полкилометра от дома. Зачем он ночью вышел? Видимо, ему опять что-то примерещилось. Он иногда проговаривался, что в горячке видит невыносимые вещи. Габи продала дом, купила двухкомнатную квартиру, на разницу жила и пила некоторое время. Потом и ее пришлось поменять на меньшую. Уже в четвертой по счету квартирке находясь, совсем крошечной, Габи готовилась к самому страшному, ибо денег оставалось мало, продать эту и что? Выхода явно не было. В прямом смысле слова она не выходила из дома, отсюда возникла у бедной дочери идея подарить щенка. Но как это существо умело управлять чисто физическими законами — казалось, что и звезды должны подчиниться и остановиться, если Габи очень захочет. Звезды остановились. Дочь все звонила до ночи и ночью, телефон не отвечал. Утром взломали дверь, Габи, как оказалось, была мертва с вечера, то есть почти сразу после того как она высунула дрожащего щенка дочери и хлопнула из последних сил дверью. Там, в коридоре, возле ящиков она и лежала, отойдя на несколько шагов. В ящиках среди мусора и рваных писем лежали стопкой чистенькие, глаженые, любовно сложенные ветхие мужские рубашки, чей-то пиджак, книги по физике и математике, одна с фамилией; бац! Это были книги отца, его фотографии и его одежда — и яростно порванные в клочки его письма из зоны… Дочь попыталась сложить некоторые конверты — да, там стояла фамилия мамы и обратный адрес в виде цифр и букв, с той же фамилией, с инициалами отца. Картонные ящики явно были приготовлены для выноса — Габи собиралась их выкинуть сама, весь свой архив, да не успела. Как же она кочевала с квартиры на квартиру, волоча этот груз за собой? Зачем он был ей нужен? Когда она порвала отцовские письма? Неужели вчера? Жалкий след безумной, незакончившейся любви, клочки и обрывки — все это лежало теперь в беззащитно зияющих ящиках. Дочь все тут же повыбрасывала, не оставила себе ничего: подумала, что и самой придется уходить, кому это нужно будет, детям, если они родятся, ничего не передашь, надежд на замужество ноль, одни собаки в жизни. Да и каким детям интересна история любви дедушек-бабушек? Две великие личности, игроки, карточный шулер и красавица венгерка, всё исчерпали, видимо, в своем поколении и произвели на свет девочку, упорную в своем одиночестве, не согласную ни с кем, не желающую улучшать свою жизнь. Единственное, что у нее имелось, это была любовь к умершим родителям, но все это как бы выворачивалось назад, в прошлое. Там была жизнь. В настоящем только мысли, только собаки и никакой любви: стоп, ветвь кончилась, хватит обид длиной в жизнь. Стоп. Пляска смерти Речь пойдет о бедной еврейской девушке, которая теперь бродит как тень абсолютно одна, дитя великого переселения народов, дитя краха и разгрома великой страшной родины, ибо одно дело сокрушить и разгромить советское чудовище, что и было сделано, а другое дело, что под обломками обязательно умрут невинные существа. Нежная, не совсем юная, уже тридцатилетняя женщина по имени Эсфирь, или Лия, или Ревекка, родители звали ее Заяц, к описываемому времени покинула свою родину, волшебный городок Урхану, чудо света, и была кандидат биологических наук в Москве. От родителей из Урханы шли панические письма, местный народ стронулся с разума, их не оставляют в покое, урханских евреев гонят. Многие свои уже уехали, кто заранее все почувствовал, и старики говорили, цадики, что свет кончается. Пока толковали аборигенам, что любим свою родину, что мы здесь коренные, мы здесь пятьсот лет, свои могилы невозможно оставить, многие тут издавна врачи, учителя, вас же лечили и воспитывали с детских садов начиная, не убивайте! Поубивали. Они и друг друга-то стали казнить, не то что чужих. Надо уезжать, но куда, теперь уже продать квартиру невозможно, продать имущество невозможно, только за копейки, а нужен контейнер для вещей, деньги на билеты на поезд, самолет нам не осилить, пришли денежный перевод! Придется всё бросать. Тут многие всё бросили и уехали, едем и мы. Трупы на улицах! Заяц же сидела в лаборатории и работала, получала немного, такие времена, и нашла себе друзей в Москве, вместе ходили по выставкам, в театр, Зайца опекали, это было милое, нежное существо с большими глазками, тихое, скромное, не без юмористического отношения к жизни. Есть люди, которых все любят, и Заяц была такая. Но гром грянул и тут, сюда тоже пришли новые времена, в институте перестали платить, рухнувшее государство не желало верить в разум, воцарились недальновидные воры, а вор с подозрением относится к тому, чего не понимает. Поэтому науки обнищали и тронулись на заработки за рубеж, туда, где с радостью купят ум и используют его в своих целях, выкачают, высосут все ваши ноу-хау, возьмут самое ценное, а дальше уже как желаешь. Потому что спустя три года могут сказать: контракт закончен, всё. А как же дети — уже в школу тут ходят, а жена нашла здесь работу? Всё, всё, рассылайте свои резюме по другим институтам… Но кто-то слал победные письма, прочно обосновавшись, и весь институт, где работала Заяц, начал лихорадочно собираться. Первые уехавшие собрали скорый урожай, купили машины, получили те самые трехгодичные контракты, смотрели московское телевидение и ужасались нищете населения, военным дуростям и терактам — и в письмах сквозила жалость, больше похожая на чувство превосходства. С другой стороны, родители писали из Урханы о зверствах, о насилии, о найденных трупах, об увольнениях и о том, как пустеют кварталы. Родители хотели приехать, мама и отчим, которого Заяц терпеть не могла — крикливый, нетерпеливый, бестактный обвинитель, зубной техник, ниже мамы на уровень, зачем она за него вышла? Отчим был маленький и жирный, он каждое сказанное Зайцем слово хитро преувеличивал и преподносил жене в виде оскорбления. Заяц осторожно и аккуратно писала, что снимает сама комнату в коммуналке и почти не получает денег, но отчим отвечал по телефону «да, она согласна жить и в голоде и в общей комнате, твоя мать, если ты не хочешь ее смерти». Заяц тогда, обливаясь слезами, стала искать выход из положения, как его будет искать каждый придавленный обстоятельствами человек. Она рассказывала своим близким подругам, в том числе и одной Зосе, об ужасном положении мамы, о том, что в институте совсем перестали давать даже ту нищую зарплату какая полагается, директор прокручивает их деньги в банке, это было модное слово, «прокручивать», то есть класть сумму в банки под бешеные проценты на короткий срок. Руководство это практиковало, и все увеличивался срок прокрутки денег. Подруга Зося, испуганная, предложила Зайцу жить у нее. Пожилая Зося похоронила мать, дядю и тетку, это была вереница гробов, повымерло все предыдущее поколение, ее квартира опустела. Заяц переселилась к Зосе, но отчим выудил у нее телефон нового местопребывания, и они с матерью звонили ночами, мать плакала, деньги капали, Зося не спала: террор. Отчим требовал денежной помощи, ссылаясь на смерти вокруг. Заяц очень быстро начала буквально сходить с ума и решилась на отъезд в Америку, с помощью прежних уехавших друзей разослала свои данные по университетам, и к тому времени, когда подошла ее очередь у американского посольства, она уже получила адреса и быстро уехала, нашла работу и начала помаленьку пересылать деньги в Урхану через Зосю и каких-то знакомых, которые ехали в Москву. Урханские мать и отчим, однако, тоже со своей стороны действовали и проторили телефонную дорожку к Зосе, звонили ей ночами и передавали в Америку для дочери, что кругом взрывы, голод и трупы. Зося с первого же звонка предложила страдальцам приехать к ней и тут оформлять документы на отъезд. Они приехали. Надо сказать, что добрая Зося была к тому времени давно уже на пенсии, жила на маленькие деньги и серьезно болела. Но беды Зайцевой семьи (и еще нескольких семей) ее глубоко потрясали, она вечно всех кормила, ездила навещала, возила продукты и так далее, как настоящий добрый самаритянин. У нее жили подруги с семьями перед отъездом в эмиграцию, у нее вечно паслись и московские друзья, был открытый хлебосольный дом, хотя часто кроме именно хлеба и соли бывали только гречневая каша и любовно почищенная картошечка с селедкой. И вот они нагрянули, мать Зайца с отчимом, отчаявшиеся, грозные обвинители, измученные в долгих странствиях, потерявшие всё, как жертвы землетрясения. Действительно, все было так, как Заяц сдержанно описывала — болтливый глупый отчим и скорбная мать, оба маленькие и толстенькие, оба моложе Зоей. Вещей с ними прибыло немереное количество, контейнер. Нераспакованные ящики, тюки и картонные чемоданы заполонили квартиру, эти нищие потроха, узлы, в которых проглядывали сковородки и миски: то, что бездомные городские собиратели ночами роют по помойкам. Отчим орал на свою жену, это первое. Второе, он тут же выжал из Зоей телефон Зайца и стал ночами звонить в Америку за счет хозяйки квартиры, страстно и изобретательно обвиняя свою приемную дочь. Третье, семья страдальцев ела три раза в день и ложилась отдыхать днем, даже не моя за собой посуду — но это добрая Зося установила такой санаторный режим для несчастных беженцев. Она всей душой приняла и поняла их, ее долго умиравший дядя был именно такой, привередливый, язвительный, нищий. Мать-то Зайца оказалась крупным специалистом по фольклору, ее знали в научных кругах Москвы, она собирала тот материал, какой никто не мог бы собрать, она знала языки местного населения. В чемоданах, обвязанных веревками, она везла бесценные архивы, а муж ее ругался, бумаги вывозим, кому это нужно, всё выкину на сметник, кричал он в истерике, у нас в самолете будет перевес, платить нечем! Жена привычно возражала ему, но, поскольку это был не научный симпозиум, то ее возражения были также на бытовом кухонном уровне, типа «а что ты будешь там жрать» и «сидишь на моей шее». Возможно, они любили и жалели друг друга, но вечная рознь мужа и жены, кто в семье первый, разъедала этот союз. Он был простой техник в зубоврачебном отделении больницы, а она защитила докторскую диссертацию, так что наблюдалась описанная шведским классиком Стриндбергом так называемая «пляска смерти», борьба супругов, не то что бы смертельная схватка, но окопная война до гробовой доски. Объединила их на данный момент общая претензия к дочери, к несчастному Зайцу, почему она их бросила в такое страшное время. Бросила, предала, оставила на гибель родную мать! Зося пугалась этих криков, готовила, таскалась по магазинам, мыла посуду, стирала белье беженцев и слушала, слушала, вынужденно слушала день и ночь. Заяц больше уже не звонила, боялась, зато родители ее что ни ночь маниакально появлялись у телефона, просили Зосю набрать им номер, и, как страстные влюбленные, накидывались на дочь с плачем. Очень быстро, однако, там, за океаном, у Зайца стал отвечать ее механический голос, причем по-американски, одной и той же фразой с длинным писком в конце. — Але? — вопил отчим ночами и передавал трубку жене. Дело происходило в коридоре. — Алло? — расстроенно вопрошала мать. Никто не ответствовал. Заяц, видимо, поняла, в какую финансовую яму повергли родители ее подругу, и обзавелась автоответчиком. Насчет этого механизма Зосю просветили друзья, побывавшие за границей, и она объяснила оробевшим поселенцам, что надо «наговаривать» после сигнала. Они и стали «наговаривать» с прежней страстью все те же свои жалобы: сидим на шее у Зоси, она заболела, денег нет, очередь в посольстве не двигается, эти звонки стоят больших денег, Зося на грани больницы (что было святой правдой), она сбилась с ног, кормит нас, ничего не дает нам делать, даже подмести, сделай что-то. Родители Зайца всегда оперировали четкими, ясными фактами, не врали, не преувеличивали и терзали дочь своей правдой как железными крючьями. Итак, эти люди ночь за ночью посылали Зайцу сигналы бедствия, данный обвинительный процесс шел почти два месяца, почти до самого отъезда беженцев в Америку, и дал тот результат, что Заяц откликнулась, сама позвонила Зосе и сказала, что приедет встречать своих родителей в Нью-Йорк, хотя живет на расстоянии 800 километров оттуда. Уже сквозила в ее голосе сомнительная нотка обвинения, самооправдания и предъявления счета этим надоедливым пришельцам — чего раньше не было. Ну что же, теперь это были американские правила, порядки и обычаи, рассчитывай на себя! Видимо, так, решила расстроенная Зося. Эти 800 километров туда и столько же обратно — это, оказывалось, есть очень большая жертва, которую Заяц согласна была принести родителям в долларах. Кроме того, Заяц пожаловалась, что в ее лаборатории одни вьетнамцы, которые даже здороваются с трудом, а уж слова сказать лишнего не раскошелятся, работают как конкуренты, ни секунды не теряют. Не обедают даже. Не с кем поговорить в радиусе 1.000 километров, сказала Заяц. — Ну вот приедут твои, — сказала своим радостным голоском Зося. — Вот именно, — ответила, помолчав Заяц, — они там тебя съели, я чувствую. Голос у тебя совсем слабый. Уж я твою природу знаю. Будешь помирать, но готовить на всех. — Я-то что, — беззаботно откликнулась Зося, — им тяжелее. Наконец беженцы уехали. Затем (тоже ночами), из Америки пошли звонки, посыпались жалобы на бездушную тварь дочь. Поселились вместе, ужас, кричали беженцы, она до ночи на работе. Приходит орет на нас, — вопили они. Заяц тоже звонила и буквально рыдала, что сидят на шее, в магазин даже съездить не могут, в магазин надо ехать на машине и всё на мне. И едят поедом. Кончилось это тем, чем обычно не кончается. Как правило, все как-то утрясается, семейная пляска смерти плавно идет сама собой, срастаются судьбы, и родители с детьми не могут ни вместе жить, ни расстаться, и супруги тоже, шестеренки цепляются, куклы совершают вращательные движения, повертываются вокруг своей оси, вздергивают головы, бросают ручки-ножки в стороны, жизнь движется, пляски продолжаются до самой смерти — и как пустеет дом без деспота! Как тоскуют по умершим, лишившись их! Как тяжко без отъехавших детей! Как вспоминают старушек, теток, дедушек! Тут оказался не тот коленкор, тут произошло то, что хуже смерти. Заяц сошла с ума как-то вдруг, ее поместили в клинику, она потеряла работу. И телефон на этом умолк, никто не отзывается, автоответчик говорит нежно, глуховатым голоском бедного Зайца, на американском наречии, тишь и глушь. Где-то вкалывают ставшие знакомыми вьетнамцы, где-то зубоврачебный обвинитель сыплет страшными фактами, выхваченными из той груды, которую ежедневно наваливает жизнь, где-то тихо бродит помешанная Офелия, нежный Заяц, а ее мать-профессор, наверно, не способна до сих пор разобрать свои сокровища, картонные чемоданы с никому не интересными еврейскими песнями в их среднеазиатском варианте. Правда, иногда доходит письмо через приезжанцев: американского языка мы так и не выучили, в магазин таскаемся пешком за три километра, несем вдвоем сумки (веселая картина, двое осиротевших стариков тащатся по пеклу, он ругается, она плачет). А где-то лежит волшебный край, лунная Урхана, дворцы, пески, кладбища, бассейны и мечети, базар, груды дынь, газовые трубы по всем домам, бирюза, золото, виноград, родной язык, могилы предков, пустыня, еврейские песни на местном языке. И надо всем этим поникла добрая Зося, а тут ее кошка, родное дитя, произвела на свет дивного пушистого, робкого котенка, девочку, и Зося назвала ее Заяц. Новый Заяц редкого цвета, она коричневая. Это маленькая красавица, каких свет не видывал, глазки таращит, носик пуговкой, тихая, крошечная, лохматая. Всех бы обняла и защитила Зося, всех, но она бессильна перед чужим племенем, как бессильна и перед пляской смерти. Пляской смерти огромной страны. Сынок А какой еще мог получиться у нее сынок, если она пила и ходила по всяким сборищам, используя каждый момент, дни рождения, праздники, то получка, то пятница и т. д. У нее была постоянная компания друзей, это очень важно. Пара женатиков, собирающие иконки по бабушкам в провинции и складни и медные кресты по старообрядческим кладбищам, такие начинающие коллекционеры, далее один постоянно разводящийся Вова с девушкой, тоже постоянной, затем пары: он горский иудей тат Лев, она Элла, пьющая еврейка, причем Лева водитель, а Элка интеллигентка, мама врач, отец был поэт. Вот эта компания плюс еще неопределившийся холостяк после двух жен, Виктор, врач по онкологическим облучениям, во как. В дальнейшем сожительствовал с некоторым Ваней из кордебалета оперного театра, но пока что об этом и сам еще не знал (пока ему не встретился Ваня и не склонил к содомии). А сама она была с внешностью ужасной, на что давно махнула рукой и упирала на свою сексуальность, т. е. пила и ехала потом с кем придется «к нему». Она сильно надеялась на Виктора (того, будущего мужа Ивана), но Виктор лечился от язвы и избегал контактов (полный холодильник лекарств). А дома поджидала ее разъяренная мать и сынок, любящий и любимый. Мать, как всегда, все делала — и работала, и дом держала, варила-убирала-стирала. А дочь приезжала с ночной пьянки и валилась как сноп, чтоб утром со стоном продрать грязные глазенки, буквально грязные, т. е. черные от туши как в очках, кое-как обмыться, там, там и там, подмышками и ниже), переодеться в чистое, что мать простирнула, и валить на работу, где все налажено: пиво на опохмелку, потом обед, обсуждение по телефону «как было вчера» и поиск что будем делать вечером, целый бизнес — звонки, звонки, беготня занять денег, купила бутылку и шасть за ворота. Домой вечером? К мамаше, которая будет проедать голову? Читать книжку Сережке на ночь? О-о-о, только не это. Потом, как это бывает, мать отходит в мир иной, год по больницам, операции, а Настя должна разорваться — сын пошел в первый класс, надо утром его кормить и после школы тоже, как-то обстирывать, а головка у женщины плохая — теперь что ни день, вечерами собираются гости, хата свободна, гости и с похоронами помогли! И опять покатилась жизнь, а Сережка все понимает, он не осуждает мать, как-то учится. Друзья довольны: несмотря на, какой сын растет! Симпатичная круглая мордочка, все время около мамы, рассказывает (в лицах) как в школе, гости за столом, он тоже притуляется, ночь-заполночь не спит вместе со всеми, утром карабкается из постели вслепую, и в темноте, не кормленный, кое-как одевается и бежит в школу. Как-то сам тянется жить как все, копошится, приносит отметки. — Да! — замечает хмельная Настя подругам. — Другие вон и водят то на музыку, то куда, и стирают каждодневно, а у меня строгий закон: ребенок, не мешай. И мой меня ценит, да, Сережка? Сережа прижимается к матери, не отходит, нашел драгоценность. Конечно, она добрая, участливая, всех выслушает, ко всем с радостью, никаких претензий, никаких конфликтов, светлый человек. И как-то забывается, что у нее морда типичная посталкогольная, как у вокзальной шлюхи, что у нее заплывшие глазки, что юбка у нее короткая, что ложится она со всяким кто хочет. Ну что же, такая у нее природа, заключают друзья-мужчины, все как один так или иначе переспавшие с ней (Настюха — свой человек, это и изменой не считается, иногда надо отдохнуть от всего). И вот при ней растет мальчишка, был бы девчонкой, давно бы его уже трахнули мужские гости, которым по пьяни все равно, глаза не видят, разум отключен, шасть в соседнюю комнату, а там кто-то спит под одеялом. Итак, все более тесным становится кружок друзей, Настя всех объединила, никого не хочет отпускать. И тут — гром среди ясного неба. Сережку посадили. Оказалось, что его оприходовали, приспособили взрослые пацаны со двора, когда он прогуливал уроки, обнаружили и приставили к делу — лазить в форточки, а он и рад услужить как дурачок, молодцевато забирался по утрам в окна на первом этаже, вместо школы посещал чужие квартиры и радушно открывал дверь изнутри, заходите, гости дорогие! Грабители давали ему потом небольшие деньги, и он ребят из класса водил в Макдональдс, зарабатывал всеобщую дружбу, как мать на его глазах, которая была доброй ко всем. Ему было одиннадцать лет! На это и рассчитывали старшие друзья, что ему ничего не будет, так и учили: «ничего тебе не будет, а нас ты не знаешь, сам все делал, таскал из квартир и раздавал кому придется. А выдашь нас, убьем тебя и мать». Он так и говорил следователю все время и не изменял своих показаний — как и никогда в дальнейшем. Мать собрала под заявлением подписи друзей, а друзья помогли через своих друзей. Нашлась адвокат. Сережку выпустили, но он уже был другой. И другая поехала жизнь, совершенно другая. Дорога Д Раньше Д. был малоподвижен, вял, молчалив, не интересен никому. Да и трудно ждать от не умеющего заработать человека какой-то прыти, хитроумных планов и расчетов, да, не приходится. А без этого сиди в своей выгородке с компьютером, пышно называемым «рабочей станцией», сиди именно как рабочая сила, толки воду в ступе по восемь часов в день и марш на метро и в дом. К тому же неожиданно подступает разрушительная болезнь, съедает кожу, тело под рубашкой и штанами, ночами чес до крови, а когда приходит сознание, дело сделано, кровавые проплешины, даже язвы. Спал догадался в резиновых перчатках, от этого и кисти рук воспалились, так что приходилось натягивать рукава свитера до костяшек пальцев. Но вот однажды, собираясь в ноябре в отпуск, этот одинокий труженик Д. (а одинокий потому, что ни перед кем он не мог снять даже рубашки) — Д. поневоле услышал из-за перегородки телефонный разговор одной общительной, громкоголосой коллеги, она очень живо и с большим восторгом рассказывала о волшебной стране, где все дешево, аборигены доверчивы и добры, еда растет прямо на берегу моря и т. д. И хотя Д. ей, как и всем остальным женщинам в офисе, не доверял (подозревая их в желании посмеяться — «а ведь жарко, что вы, Д., в свитере?»), но информация его как-то вдохновила. Готово! Он еще больше затаился, дома обо всем узнал по интернету (а не на работе, там эти функции были отключены), собрал в блогах, то есть на всеобщей коммунальной кухне, все данные, — попутно погрузившись, как всегда, в сплетни, клевету, смешную борьбу самомнений, пролистав трогательные фотографии детей и животных и жуткие кадры катастроф — и, опомнившись и тяжело вздохнув насчет потраченного времени, он скопировал сведения о маршрутах и стоимости билетов, выбрал вариант и начал действовать. Назавтра он нашел приемлемое по ценам турбюро и уже через две недели поехал в ту самую волшебную страну, о которой шла речь, был потрясен, сидел на берегу моря среди утесов, величественных камней, плыл по полноводнейшим рекам — и его душевные раны стали затягиваться, получшало и здоровье, и Д. вернулся домой, полный грандиозных планов. Надо сказать, что он жил в двухкомнатной квартире вместе со своей матерью, которая исполняла все обязанности, то есть мыла, скребла, стирала, готовила, ходила на свою немудрящую работу, сына обихаживала по какой-то пчелиной обязанности, очень любила его, вероятно, но она оскорбляла его одним своим видом. Болела, вылезала в несвежем белье, в грязноватом халате, а пятки! Голые пятки людей его особенно сводили его с ума еще с детства. И чужие ногти на ногах! Многие дети стесняются внешности и поведения своих родителей, даже брезгуют ими, и это очень важная составляющая семейной жизни. Когда младшие наблюдают немытых, нечесаных, опухших со сна, жрущих у телевизора, икающих и пердящих старших, они не видят себя, не видят, как выглядят сами — а с ненавистью наблюдают только безобразие семьи, того мира, в котором им приходится жить. Многие судьбы детей бывают исковерканы этим неприглядным существованием в быту, многие души рвутся из этого затхлого, немытого и нечесаного мира туда, где всё сверкает, блестит, где всё другое. В то время как родители ищут это сверкающее и иное на экране телевизора, пытаясь его копировать при выходе из дома, приводя себя в порядок на пороге, но не следя за своим домашним видом, дети видят именно этот затхлый, обвисший, грязноватый бытовой образ. И стремятся вон из жилища, летя навстречу другой жизни, где всё как в глянцевых журналах, новое, чистое, красивое — или грубое, модное, пятнистое, специально безобразное, но класс! Дети хотят жить только там, в том идеальном мире, мире быстрых радостей, восторгов, модных одежек и гремящей музыки, в мире свободы, доступ в который требует иногда платы всей жизнью. Наш мальчик Д. не смел, не мог, не давал себе право жить в том, другом, блестящем мирке, который был доступен многим его нормальным (с точки зрения поверхности кожи) сверстникам. Так, к примеру, Д., еще будучи старшеклассником, когда услышал однажды про фейс-контроль в ночном клубе, то замер и больше уже не надеялся ни на что. Он знал, что его никуда не пустят, что он пария, хотя лицо у него было абсолютно чистое, а на кисти рук можно было надвинуть манжеты рубашки. Но, как известно, внешность человека гнездится внутри него, и с этим ничего не поделать. Он не жалел свою мать, особенно когда она болела, он просто выполнял ее просьбы, холодно, брезгливо. Он почему-то думал, что его болезнь — это наследство именно от матери, от ее образа жизни, от ее нездорового тела, такого некрасивого, даже безобразного, от этих домашних затхлых тряпок. И вот он побывал в другом мире, в волшебной стране. Там люди мылись дважды в день, носили аккуратные одинакового вида одежды, ходили в шлепках, но с чистыми ногами, и хоть хижины у них были неказистые, а быт нищий и грязный, но сами-то жители ухитрялись при этом сохранять в любое время жизни свою немудрящую традиционную аккуратность! Не говоря уже о том, насколько живописно все это выглядело, даже пыльные улицы и ветхие древние стены с обупившейся штукатуркой! Эти озера, города, могучие пыльные деревья, белые рубашки! Приехав после отпуска домой, он настойчиво и хладнокровно стал добиваться от мамаши разъезда. Потому что там, в раю, он узнал людей, которые жили как пенсионеры-рантье, то есть сдавали свои квартиры на родине и на эти денежки-то и существовали в чужой стране, хоть и ужимаясь, но в пределах нормы. Не хуже чем дома, но воздух! Пейзажи! Путешествия! Правда, змеи, скорпионы и поносы, грязь и комарье, но на войне не без урона. Тут надо сказать, как все это восприняла его мать. Вообще любые попытки младшего поколения нарушить жизнь семьи, уклад, способ питания или местоположение квартиры — такие попытки воспринимаются старшим поколением очень тяжело. Приходят разные мысли о том, что молодые хотят заграбастать себе все будущее, при этом не оставивши места для предыдущего поколения в этой своей новой жизни. И в результате у старших, как правило, создается четкое впечатление, что их грабят, унижают, ими пренебрегают, и, наконец, что их бросят, то есть никто не приедет ухаживать за больными, никто не подаст стакана воды умирающему. И тогда наступит самое страшное, придется сдохнуть в одиночестве и лежать, напрасно ожидая погребения. И можно себе представить, какие мысли о будущем начинают роиться в бедных головенках еще молодых стариков, им представляется одинокое голодное существование, без права получить стакан воды в момент ухода, да что там, без права на могилку! Трагедия. Но наш одинокий труженик Д. взялся за дело с упорством отчаяния, он не единым словом не обмолвился о своих планах, он придумал такую версию, что хочет жениться, но что жить вместе и молодой семье и старой мамаше будет очень трудно. В доказательство он даже привел домой одну женщину с работы, старше себя лет на пятнадцать, она трудилась у них в офисе уборщицей, и ничего лучше нельзя было придумать. Женщина эта была жительница дальнего Подмосковья, пассажирка ранних электричек, слегка пьющая, не особенно умная, и она не поняла, зачем ее зовут познакомиться с мамашей, всполошилась и накрасилась со всей возможной щедростью. Явление этой слегка смущенной и нетрезвой Раисы Ивановны произвело на мать сокрушительное впечатление, она просто рехнулась, перестала спать, рыдала и все время консультировалась с родней. Взяла бюллетень по давлению, сидела сторожила дом! Сын как бы вынужден был объяснить свою логику, он в конце концов, после длительных материнских монологов, якобы признался ей, что со своей болезнью он не может рассчитывать ни на что другое, спасибо, что Раиса Ивановна живет с ним, он даже намекнул, что Раиса Ивановна беременна. Мать еще поплакала, попринимала лекарства, опять обзвонила всех родственников, и в результате произошел неожиданный каскад визитов из глубинки, понаехали знакомые дальних родственников, да не одни, а с дочерьми и племяшками, с хорошенькими девушками, живущими где-то в тьмутаракани, каждая из которых готова была жить с таким инвалидом, потому что внешне Д. был очень симпатичный парень, хотя и носил всегда водолазки до ушей и рукава до начала пальцев. И это как бы происходил наяву и в наше время сказочный сюжет о принце-чудовище и сватовстве к нему всего наличного состава знакомых красавиц. Всем им, а перебывало их в Москве уйма, казалось весьма романтическим приключением выйти замуж за такого замечательного человека, страдающего тяжелой болезнью, и переехать в результате в столицу. Сказка! А поскольку в народе бытовало мнение, что все кожные заболевания суть не что иное, как неудовлетворенность, вылезающая наружу в виде прыщей, то родня Д. посчитала, что только любовь (т. е. семейные регулярные половые сношения) излечат это Чудовище. В конце концов обозленный Д. сказал матери, что если они скоро не разъедутся, то через месяц он женится на Раисе Ивановне и приведет ее к себе в комнату. Мать ответила, что никогда в жизни не пропишет эту женщину, а что без прописки она может находиться у него только до 23 часов, и потом будет вызвана милиция. Мама ходила к адвокату по жилищным вопросам. Д., который тоже консультировался со своим юристом на работе, ответил на это, что у Раисы Ивановны будет ребенок, и вот его-то, этого ребенка, Д. по закону имеет право прописать, а затем прописать и других детей Раисы Ивановны, которых он усыновит, а их у нее двое, допризывники пятнадцати и семнадцати лет прямиком из деревни. Мать не отвечала ничего. Она была потрясена. Через некоторое время Д. привел риелтера Кариночку. Кариночка славилась своим умением слушать. Мать ей долго твердила, что сын сошел с ума и его надо класть в дурдом. Она повторяла как заведенная, что эта женщина, эта Раиса Ивановна, проживающая в дальней деревне, очень быстро выпрет Д. из квартиры, приведет своего постоянного хахаля, который у нее точно есть (имелась в виду та мысль, что от кого это поголовье детей?), и тогда матери придется обратно жить с выгнанным Д., но уже не в двухкомнатной квартире, а в однушке. Мудрая Карина, которая много повидала на своем веку, молчала и ничего не говорила, пока не наступила пауза. Тогда она объяснила матери, что размен в случае несогласия сторон может быть осуществлен и через суд, и тогда вам придется получить не однокомнатную квартиру, а, возможно, и комнату в коммуналке. Все зависит от решения суда. Мать кивнула, как будто давно это знала. Глаза ее были сощурены, они как бы глядели в будущее. Голова кивала. Ум временно покинул свое обиталище, так сказать. Во всяком случае, слов не было, раздавалось только сиплое дыхание. Возможно, мать готовилась кого-то стукнуть. Может быть, даже себя и по лбу. Тогда Карина немедленно перешла к цели своего выступления и сообщила, что у нее есть варианты вместо той двухкомнатной квартиры, которую старая мать считала настоящим сокровищем своей жизни и которая действительно была не маленькая и находилась в хорошем месте, почти что в тихом центре. Карина сообщила, что у нее в картотеке уже есть на примете две однокомнатные квартиры, одна из них ближе к Преображенке, у нее только имеется один маленький недостаток, она в блочном доме на пятом этаже без лифта и рядом дымят два завода, один из которых выпускает резиновые сапоги и шины для велосипедов, а во втором круглосуточно работает литейный цех. Но у этой квартиры есть свое преимущество, потому что имеется небольшой балкон, который выходит на речку Яузу, в которую названные предприятия спускают свои сточные воды. Это тоже недостаток, запахи. Но квартира выходит на солнечную сторону, то есть летом там очень жарко и светло. Но если открыть окна, то опять-таки под ними Яуза. Правда, есть надежда, что дом признают непригодным для жилья, там сгнили все коммуникации, и может так случиться, что лет через десять его снесут и жильцам тогда дадут хорошие квартиры в Подмосковье, в новых районах, где много зелени. Как раз для пенсионеров, которым не надо никуда выезжать. Мать горько и язвительно засмеялась в ответ, еще крепче сжавши кулаки и не глядя ни на кого. И это была вполне справедливая реакция, каждый ущемляемый в своих правах так бы реагировал! Вторая квартира, продолжала невозмутимая Кариночка, гораздо ближе к центру, она побольше и находится примерно в таком же месте, что и теперешняя квартира. То есть в тихом центре. — Хотите, я вам покажу оба варианта, — закончила свою речь Карина. Мама не хотела, но Карина провела с ней работу, и в следующие же выходные она на своей машине отвезла мамашу сначала в ту квартиру рядом с двумя предприятиями (воздух понятно какой, а затем подъезд пятиэтажки, заплеванный, усеянный жвачкой и окурками, а дальше еще хлеще, квартирка на чердаке, черные потолки в санузле и на кухне, хлам повсюду и величественный алкоголик-хозяин). После чего совершенно подавленная мама была доставлена в ту квартиру, которая якобы находится в тихом центре, на самом деле это был район Автозаводской, но квартира оказалась с евроремонтом и кухонной мебелью, и мать с восторгом разглядывала эту чужеродную, какую-то иностранную обстановку, как из мексиканского сериала, ей понравилось буквально все, она замечтала о новой жизни без тряпья, хлама и гнутых кастрюль (блестящая посуда прилагалась к кухне, удар в цель). Карина как бы между делом заметила, что квартира уже вывешена в интернете и может уйти быстро. Мамаша поняла, испугалась и на все тут же согласилась. Сыну она охотно и не без назидания уступила ту квартиренку на задворках галошного завода с видом на поганую речку, сам набивался! — И ко мне со своей Раиской не ездий! — в заключение сказала мама. — Дураком был, дураком и остался. Все было оформлено довольно быстро. Д. хорошо знал что делал, и дальше действовал опять-таки с помощью той же риелтерши Карины, которая оказалась замечательно умным и трезвым человеком, в прошлом она была кандидат физико-математических наук в Тбилиси, но жизнь выдавила ее в Москву и вынудила заняться этой довольно тяжелой работкой — где она и применила свой выдающийся ум и решала все проблемы честно, однако остроумно. И эта добрая Карина помогла Д. и еще в одном деле, то есть с помощью своих коллег по оружию, боевых бандиток Светы и Светы, она нашла двух квартиросъемщиц на квартирку Д., двух иностранок-предпринимательниц, которым плевать было на галошный запах и жуткую экологию, им нужно было залудить офис. Они пришли, посмотрели, кивнули и заплатили за полгода, и Д. уехал в обетованную страну. Забегая вперед, надо сказать, что в следующее свое посещение родины Д. наведался в эту квартиру — и вместо тесной кухни, прихожей и комнаты в восемнадцать метров он увидел огромный кабинет, увидел замечательный евроремонт, офисные столы с вычислительной техникой и жалюзи на раскаленных окнах! В этот приезд бабы опять отдали ему деньги за полгода вперед, причем все коммунальные услуги сами оплатили за эти же полгода, за свет, воду, газ и телефон — и счастливый богач, бездомный бомж Д. поселился на даче у своей общительной сослуживицы, которая на этот месяц уехала отдыхать и была рада аккуратному и непривередливому постояльцу, ему было поручено поливать газон, ухаживать за цветами и кормить котопса Якова, существо полосатое, дикое и свирепое, блестящего мышелова. Гладить его можно было только веником, голую руку, даже с едой, он способен был цапнуть. Д. быстро завоевал уважение кота Яши, и тот по собачьей привычке даже шлялся с ним гулять. Выяснилось, к слову сказать, что бывшие коллеги уважали Д. за его педантизм, аккуратность и верность слову. И затем Д., передаваемый из рук в руки, провел еще два месяца по другим адресам, ухаживая вместо хозяев за оставленными собаками, котами, птичками, бабушками и кактусами. Сезон дождей на его новой родине закончился, можно было ехать. К матери он не наведывался и даже ей не звонил. А она не знала номера его мобильника, так что все было прекрасно. Надо отметить, что за зиму и весну круг общения у Д. весьма расширился, он и на родине теперь ездил в гости, ужинал в кафе с новыми знакомыми — это были друзья, приобретенные за те полгода, которые Д. провел в раю, временные посетители Эдема. Д. там вел себя как гостеприимный хозяин этих мест, водил людей по храмам и архитектурным памятникам, возил в далекие места. Образно говоря (да и фактически), он за это время частично сменил кожу, но не это было главное: таясь ото всех, Д. гордился своей новой жизнью, он воспринимал ее как огромное духовное событие, ни много ни мало. Д. жил в бедной хижине почти на пляже, в кокосовой роще, он начал изучать быт и язык местных мужчин — контакт с женщинами (кроме проституток) тут был запрещен. Он даже начал вести дневники, и наконец, после многих посещений храмов, в особенности тамошних лекарей и знахарей, он был допущен в другие сферы общения. Попутно он стал питаться только сырым. И то ли под магическим воздействием бесед с учителями, то ли в результате такой радикальной перемены места и способа существования (и смены образа мышления) больной начал менять кожу, счастье. Его постоянная замкнутость, его серьезность и неторопливость, неумение зарабатывать здесь пришлись как раз к месту. Учители его, правда, отличались еще и мягкостью, доброжелательством по отношению к любым посетителям. Этого он тоже постепенно должен был набраться, терпения. Поскольку Д. довольно часто принимал и гостей из России, то приходилось неохотно, через пень колоду, рассказывать о своей вере — не всем, а тем, к кому он чувствовал доверие, особо избранным. Он не скрывал, что стал теперь ашвимитом. По обычаю храмовых прислужников он бесплатно раздавал приезжанцам тощие брошюрки, ничего не гнушался, то впрямую просил, а то намеками увещевал, что при посещении святынь надо вносить свою лепту на поддержание их. Водил группы во внешние дворы, не пускал любопытных внутрь. Много заплатившим туристам он ночью все же давал возможность недолго постоять во внутреннем дворе. Упоминал за чашкой чая, правда, скупо, о своих пеших странствиях по джунглям и горам Кампучии или Восточного Китая. Мог предложить — не всем — нефритовые и аметистовые скульптуры, копии детородного органа бога Ашвимы, символа всего зарождающегося в мире. Их надо было всегда носить при себе. Платить предполагалось не Д., а храму, но он принимал деньги, если у людей уже не было времени, и скрупулезно их относил учителю. Еще он рассказывал, в частности, о том, как протекает жизнь религиозных центров, о том, что когда туда идет поток молящихся, то это означает, что в храме вырос, появился, обосновался учитель, впоследствии святой, и если к нему тянутся пилигримы, паломники и последователи со всех концов мира, то тогда его называют «дуду», что означает старец и мудрец. И его жизнь, а особенно его кончина становятся для такого храма основой существования. После ухода дуду остаются его мысли, собранные в брошюрки, которые охотно раскупают новые верующие. И чуть ли не спят на них, чуть ли не носят с собой везде, причем под одеждой. А уж изображение его и маленькие статуи распродаются очень хорошо. Д. как раз был свидетелем жизни такого дуду и старался не пропустить ни единого дня — так что в конце концов был замечен и приближен. В частной беседе старец велел Д. вставать с рассветом, идти в лес и слушать птиц, это было главное условие. Слушать птиц и начать понимать их язык! Старец настаивал на том, что именно птицы скажут самое важное, выдвинут главную мысль. Это будет мысль, за которой нет никаких вещественных образов, это будет пустая, наполненная вечностью мысль, и если ее удержать хоть ненадолго, к верующему может прийти главное, по сравнению с которым все остальное — просто пыль. Д. начал вставать затемно, шел в ближайшие заросли и, опустившись на колени в лесную труху, выслушивал сообщения ворон и непонятных тихих свистушек, а какая-то птица периодически орала человеческим голосом со сварливыми интонациями — «а, а, ааа!». Д. слушал все это с замиранием сердца, затем он шел к своему дуду и там безмолвно в самом углу храма сидел до ухода старца. Каждый раз оставляя свою лепту. Так проехало время, мощно тронулось, замелькали рассветы, птичьи проповеди, затем старец призвал его и велел голодать двадцать один день! С огромной радостью уже порядком полегчавший Д. перестал есть вообще, и это оказалось важнейшим делом. Ничто другое кроме голода так не возвышает человека над самим собой, не делает из него бесплотное мыслящее «я». Нечего и говорить, что Д. с честью выдержал это испытание, истощал, посветлел лицом, волосы его облетели, глаза ввалились в орбиты, огромные веки прикрывали зрачки, и губы облепили выступившие челюсти, и на лице поселилась вечная улыбка. Правда, бывали разные случаи — когда, например, его настигала очередная группа соотечественников. Эта толпа могла бы почувствовать себя сонмом избранных, удостоившись доверительной беседы с Д. На самом же деле после вступительных слов (призванных внушить богатым мысль, что все здесь живут бедно, в нищете) и после того как он рассказал, что местные религии не изуверствуют, что всех новоприбывших осеняет целый пантеон богов, и каждый пришедший может найти себе веру по душе, но это еще не всё; нет церковной иерархии, нет центра, куда надо сдавать выручку, но все храмики живут своей жизнью, и уж сколько притечет паломников на поклонение, столько и пойдет на поддержание служителей веры — после всего этого следовало как бы косвенное указание на то, что каждый визит в храм необходимо завершать подношением, только тогда и будет некоторый результат. Монах не стесняется протягивать пустую плошку! Он сидел на веранде тихо, в углу, пришедшие развалились вокруг, кое-кто залег в гамаки. Д. улыбался всем помаленьку, разлил чай по разномастным сосудам, закурил самокруточку, мягко и доброжелательно отвечал на вопросы, подарил одному из посетителей, которого он знал по прошлым годам, маленькую книжечку на английском о своем боге, об Ашвиме. Да, теперь в сезон дождей он не возвращается в Россию, а ездит по монастырям, иногда ночует в лесах. Пища — что будет. Всегда ведь жаль тратить время на жизнеобеспечение. Что поделывает? Ничего не поделывает. Иногда возникает какое-то желание, но потом уходит. Дневников? Нет, не ведет уже. Главное (произнес Д. тихо и с улыбкой) — это мыслить без образов. Тут Москва (он так называл про себя всех сразу и каждого по отдельности) немедленно и живо возразила, что человек ведь всегда мыслит образами, это обыденный строй движения сознания. Москва жаждала внимания! Д. внимательно слушал. Она говорила: человек ведь представляет себе будущее в картинках и соображает насчет этой картинки, как этого достичь или избежать. А также мысль, проворачивая в воображении сцены из прошлого, близкого или далекого, может зацепиться за одну деталь, что опять-таки вызовет поток ассоциаций, тревог и вопросов, которые приведут ко все новым картинкам из жизни (могут быть и воображаемые, не пережитые кадры — представления о чем-нибудь, почерпнутые из литературы, из телевидения, кино, рассказов, или продиктованные собственными темными желаниями). — Вот что такое мышление! — торжественно воскликнула Москва. И оно не дает спать, заключила Москва. Все эти воспоминания или представления (продолжала она), в бывшем и будущем эмоционально окрашены. Будущее чаще всего ставит проблемы, и человек их заблаговременно решает, пытается упорядочить, организовать, спланировать путь спасения. Поэтому будущее в основе своей имеет эмоционально-стрессовую окраску, то есть отрицательный тон. Там, в будущем, хлопоты, заботы, попытка выйти из опасной ситуации, если все кругом рушится. На это часто уходит вся ночь. Д. в ответ на такие речи мягко улыбался, всем своим видом говоря, что не стоит, не надо так говорить и думать. Не это главное! Москва же не унималась. Воспоминание о ближайшем и прошедшем — это либо положительные эмоции (покой, довольство, радость), либо отрицательные (обиды, усталость, неустроенность, страх, бедность, непризнанность, тревога и т. д.). Москва далее сказала, что отрицательные эмоции не заканчиваются в прошлом, в этом их отличие от положительных — они вынужденно проецируются в будущее. Так вещала Москва. Д. уже привык, что люди часто приходят не для того чтобы слушать, а затем чтобы самовыразиться. Самое интересное для них — это они сами, и с таким положением дел надо считаться. Поэтому Д. ни единым словом или жестом не стал возражать, он доброжелательно молчал. Москва толковала: — Боязнь повторения обид, попытка придумать выход из положения — все это не ограничивается концом дня, переходит на завтра. Поэтому ночь опасное время. Отрицательные эмоции имеют свойство заполнять собою все мысли человека, в том числе и представляемое им будущее. Бессонница, бессонница, шурум-бурум, шурум-бурум. Бормочут одно и то же, одно и то же. Д. же думал все время о другом. Он заметил: — Вам бы, конечно, стоило бы встретиться с дуду. Он может помочь разорвать дурной круг мыслей. Он дает ряд упражнений, питание. Дает перстень, не всем, кому очень нужно. Проблема сна — это то, с чем его ученики, даже новые, не сталкиваются уже. Группа насторожилась. Д. знал что говорил. — О, давайте! Да! — Понимаете, я сказал «стоило бы встретиться». На самом деле у дуду сегодня очень много страждущих в очереди. Вы же уезжаете завтра? Сейчас группа из Израиля, потом паломники, занятия с учениками. Я не знаю, удастся ли как-то попасть к дуду. Ну поговорите там с кем-то, сказала Москва. Д. тихо сидел, покуривая самокрутку. В день он разрешал себе четыре сигареты. Москва нюхала дым с пониманием. Некоторые закурили то же самое, если можно, то можно. Расслабились, пили чаек. — Очень было бы неплохо встретиться нам с дуду. Вот если прямо сейчас? У нас до ужина сколько? Час есть? Все закивали и выжидательно посмотрели на Д. Он улыбнулся: — Не уверен, не уверен. Простите. Об этом надо заранее договариваться. — За сколько заранее? — За две недели. Там, по-моему, запись. Я не посвящен в эти дела. — С кем можно поговорить? Пауза. Д. тихо улыбается. — Ну, вы со мной уже говорите. — И что? — Ну, я вам уже ответил. — Ну ведь храм нуждается ведь, нуждается в поддержании, мы можем это понять. Москва загалдела, что долго готовилась к этой поездке. Кто-то даже запальчиво заявил, что никто из непосвященных не способен отличить обычного курильщика гашиша от свиддхи. — Вы ведь он? Вы свиддхи? Нам сказали уже. Д. отвечал с улыбкой, что половина мира знает о маджиентре и дередхонадхах, и что из того? Раздался голос: — Вот вы, вы ведь можете убить человека? Д. отвечал тихо и неуверенно, что рано или поздно определенные способности приходят, если правильно и под руководством дуду проходить практики, но нет смысла говорить о них, если их нет… — А если есть? Мы знаем историю про одного дандрика, который поклонялся баламутхе и как раз владел способностью убивать. Д. слышал эту историю раз десять. — Он убил восемь человек, все погибли от внутреннего кровотечения, одинаковый диагноз у всей группы! И тогда к нему пришел учитель, и дандрик умер от белой проказы! Д. не отвечал. Москва продолжала: — Мы читали, что одного ученика один дуду посадил вместе с другими на шманджане на двадцать один день с заданием повторять мшандру. И он сидел в последние дни там, куда бедные люди пришли сжигать своего покойника. Сдвинуться во время чтения было нельзя, а костер уже горел. В последний день по недосмотру организаторов костер погас, и половина туловища бедняка не успела сгореть. И на последнем круге мшандры покойник встал из костра и пошел на этого ученика. Тот перестал читать мшандру, оторопел. Тот шел половиной туловища. Тот вспомнил, что говорил учитель, и продолжил читать последний круг. И бедняк вернулся в костер, упал, и тело его догорело синим пламенем, так? — Вы пейте, пейте чай. Это не простой чай, — угощал Д. Москва пила и бормотала: — В десятой сквейе есть такая практика, это начало входа в самбакхи, кадрила суждака. Человек может перестать дышать. Д. продолжал: — Чай, дикорастущий очень редкий мелкий чай, он собран монахами в предгорьях Тибета, это были святые люди, они вкладывали в процесс сбора большую веру в то, что человек может найти путь к исцелению. Он встал и начал доливать отвар в чашечки присутствующих. — Перестать дышать? — спросила Москва. — Да, вы знаете об этом, Д.? Как это? — Вне практики, — отвечал Д., — нельзя понять, каким образом можно задержать дыхание, совершить кадрила суждака. То есть не дышать продолжительное время. Это приходит с годами. — Люди могут не дыша находиться под водой? — И под водой тоже. И под землей. Дальше их заинтересовала левитация. — Правда, что возможно приподняться над землей? Д. не отвечал, разнося чай. Москва сама же и загудела в ответ: — Ну вы что, это же описано в шмива самшикте. Механизм-то прост! Если вы слышали про биохимию… Слышали. То это обычная замена молекул. Тело состоит на семьдесят процентов из воды… Убираем молекулу кислорода из формулы воды и получаем водород. А он легче воздуха. — Водород? — Ну да! И тогда взлетаешь как воздушный шар! — А вот сколько же на самом деле у человека шмакр? И у всех ли они есть? Кто-то из группы сам же и отвечал, что по некоторым источникам девять, по другим семь, а иногда говорится о трех. Д. на сей раз сказал, что иногда не стоит повторять за другими. Только весьма продвинутые швами обладают шмакрами в том виде, в котором они описываются в интернете. И, добавил он безобидным тоном, это темы не для начинающих. Москва разговаривала сама с собой, чай привел сограждан в состояние возбуждения, они разбились на группы по месту сидения. — Горхуджи, шматха-бидьи восходят к Каби-Наджу. Культ наджу сейчас на самом пике. Кто является хранителем знаний? Они ведь не практикуют барганаим и шматха-бьохи. Это удел единиц! Они не ищут контактов с другими, с обществом. Вы не найдете их на улице, существует двенадцать шматха-самбранай, и в этих линиях осталась реальная передача. Д. ушел в себя, он так обычно делал, когда ему было тяжело общаться с приезжими. Он потерял нить разговора. Как часто бывает на пати, гости стали обходиться без хозяина. Вдруг начали звучать какие-то странные слова, как монотонная молитва: — Мамажи ведде… мамажи ведде неведд омадде унеенедд ома Мамажи ведде мамажи ведденедо ома умама неддо Мамамажи венадв орежевде pepe… внема мапри жлакраи саджхаива ннама мажи ведде васараи ураи… саджхаи ван на… Хор как будто бы повторял эти странные слова, хотя по лицам было видно, что они просто беседуют между собой. Потом они исчезли, их автобус уехал. Д. повторял и повторял ту молитву, которую услышал в беспамятстве. Нельзя было этого делать, она разрушала всю его жизнь, могла уничтожить все чему он научился, это был голос той, прежней судьбы, голос разъеденной кожи, грязных тряпок, тухлых запахов, плаксивый голос несчастья. Все, что ушло в прошлое, чего он не желал вспоминать в своей новой счастливой жизни, снова плясало перед ним, заставляло войти в тот круг бесполезных, ненужных дел, которыми он раньше занимался. Мама живед в сарае у Раисы Ивановны, вот что. На дворе ноябрь. Мама… прижла… к Раиса (джха) Иванна… Мама живет дде? — в сарае… у Раисы (джх) Иванны (пели голоса). Д. опомнился и сделал то, чего ни разу не делал — он позвонил в Москву матери. На ее новую квартиру. Ответил мужской голос. Какую Дину Сергеевну? Вы куда звоните? Да. Адрес этот. Но никакой такой… тут нет. Я? Что я тут делаю. Какой вопрос. Я тут живу. А какая разница, как меня зовут? Вы не сюда попали. Карина откликнулась сразу, обещала выяснить. Перезвонила, сказала, что на квартире никто не берет трубку. Дуду принял его, выслушал, кивнул, велел поститься еще три недели, ночь провести в лесу. Потом можно поехать в один монастырь на месяц, там ученик дуду проводит практики. На прежней работе ответила та самая коллега, обещала назавтра прийти пораньше и встретиться с Раисой. Раиса убирает офис с полседьмого, уезжает до прихода начальства. Д. просил узнать подробный адрес, как добираться до ее деревни. Он кое-как просидел ночь в лесу. Ему было не до пения птиц. Он собирал силы для борьбы. Он вспоминал все способы, о которых знал. Тем не менее свистушки что-то ему говорили, вороны гаркали как силачи перед взятием веса. На рассвете заорала та птичища, злобно и сильно, как раз под настроение. Он собрал силы и приподнялся над почвой, немного, на полметра. Через день, в воскресенье, чартерным рейсом он прилетел на родину, сел в электричку, потом в автобус. Долго блуждал по разъезженной грязи, на ледяном ветру, среди обшарпанных зарослей. Потом запахло дымом, взору явилась обширная помойка у дороги. Это уже была деревня. Раиса Ивановна приняла гостя растерянно. Они всей семьей, Раиса, мужик и ребята, сидели у стола, с утра уже были пьяненькие. Раиса всполошилась. Предложила мутный стакан, завлекая, поболтала над ним банкой самогонки. Услышав отказ, пододвинула сковородку с жареной картошкой. Он сказал «я не ем». Тогда она вывела приезжего обратно в сени. Виновато распахнула дощатую дверку. Там были ступеньки вниз, довольно темное пространство открывалось глазам. Пахло сеном и навозом. — На дворе она. Да! Мама, закутанная в ватное одеяло, сидела в крытом дворе. На печурке варилась картошка. Лицо у мамы было темное, обтянутое, глаза ввалились, огромные веки прикрывали их. Она смотрела куда-то, ничего не видя. В закутке хрюкал поросенок. На чистом сене лежали овцы, там же валялся тюфяк. Увидев сына, она заплакала от счастья. Протянула к нему свои грязные, худые руки, встала. Тут же села. Акакий Как это давно уже обозначил другой распутник: «Мой возраст», т. е. дети около четырнадцати. Подразумевались мальчики. В нашем случае (тот распутник давно умер) подразумеваются девушки, розовые бутоны. В нашем случае, то есть у мужчины Р., возможно, имелись и другие определения, человеку уже под пятьдесят, как-то он их всех тоже называл, был же известный термин «флаконы», лет за пятьдесят до того, в ходу у богатых и сильных джентльменов, ученых или, наоборот, писателей. Флаконы, то есть то что подставляют и что они наполняют. Наш Рональд был тоже писатель, даже с именем, хотя и молодой, сорока семи лет. Веселый, ленивый, умный. Мина замедленного действия, как шутила одна его подруга, когда он начинал тянуть резину, не решаясь ни на что (не желая ничего, на самом деле). Он писать не любил и делал это теперь за деньги, какие-то «эссе» (ударение на первом слоге, так произнесла однажды молоденькая бухгалтерша одного модного издания). За такую ерунду хорошо платили. Больше денег приносило кино и телевидение, однако это было анонимно, не хотелось позориться. Много и не по своей инициативе, то есть опять-таки за плату, ездил: симпозиумы, фестивали, то жюри, то выступления. Его всюду любили устроительницы за ту неторопливую, покровительственную атмосферу, которую он создавал вокруг себя. Все чувствовали себя какими-то польщенными, награжденными его обществом. Сидеть и выпивать в теплой компании друзей и подруг, это он умел как никто. Говорил не часто, но веско И без претензий хорошо — и никогда бесплатно не говорил о себе. На него вешались бабы, но постоянной какой-то дамы рядом не наблюдалось (в анамнезе имелись жены, с последней он жил раздельно, хотя и не был разведен, в этом случае она требовала раздела имущества, а отдавать полквартиры и полмашины ему было противно). У Р. имелись некоторые творческие планы, он участвовал в теледебатах, давал интервью, опять-таки без настойчивости умно, как бы между прочим. Но все явственней проступала некая лень, простая диванная лень. Пил он умеренно, друзья его все были люди солидные, так что им разлететься с бутылкой к нему в новую квартиру как-то не въезжало в голову — а шантрапу он не привечал. Единственно куда он шлялся в свои одинокие моменты — это был ночной кабак, закрытое заведение с двусмысленной репутацией. Туда ходили и свои, известные людишки, и туда же таскались молоденькие бутончики, зародыши: даже караулили у входа, стояли за несколько метров от ресторанчика ночи напролет, а вдруг кто пригласит. Стояли даже по двое, по трое. Хотели есть, согреться, голодные и озябшие, хотели туда, вниз, в подполье, где дым, огни, гром музыки, танцы, еда, звенят бокалы. И всё им дадут задаром, только прорвись! И даже денежек подкинут (самая большая мечта у них у всех был навороченный мобильник, новый вид валюты). В заведение дам по отдельности не пускали, только с мужиками. Репутация, о которой было упомянуто выше, как раз и притягивала в этот ночной клуб мужиков и уже упомянутые розанчики 12–14 лет (все утверждавшие, что им уже 18), для них все и цвело там, в подвале. У нашего Р. таких флаконов уже набралась большая коллекция, экспонатики которой беспрепятственно могли звонить ему по подаренным мобильникам сразу как только взбрендит в голову (в минуту слабости, когда в школе и дома все плохо и кончаются деньги на телефонном счете!). Они и так звонили, предлагались. Хочешь приеду. Почему тебя нет в клубе. Что мне тут без тебя делать. (То есть ее все-таки кто-то туда протащил, но не кормит и не поит!) У них была еще такая дрянная неотвязная манера — зацепившись, они старались следовать за одними штанами, привязывались, что-то свое себе придумывали, какую-то первую любовь, плакали в трубку, дуры. Он был их кумиром, мужик с бородой! И он вынужден был соответствовать, покупал каждой мобильный, а валюта этого рода требовала постоянных капиталовложений вроде наркотика: положи денежку мне на счет! Шли также все время мольбы от предыдущих розанчиков, sms-ки с просьбами о встрече. Необходимость содержать мобильники толкала бутоны к активности, чуть ли не к агрессии супротив новеньких розанчиков. Это дико надоедало. И вот выдался тихий ночлег, Р. сидит на дому в халате, колдует над очередным вялотекущим «эссэ» с ударением на первую букву, и тут звонок! Взгляд на дисплей: точно опять она, эта Верка! Sms-ка: «Я окол тбя, у двери, я т л! Не мгу без тбя! Свет у тя горит. Открой Верба». Верка тот еще экземпляр, тоже врет что ей 16, рост 1 м 78 см. Отличилась тем, что с высоты своего росточка однажды упустила на кафель оч дорогой и навороченный его мобильник, взяла позвонить маме что не придет, дело было в полночь в супермаркете, заехали за вином и едой после клуба, поскольку в самом клубе Р. не пил, пребывая за рулем. Мать ей, видно, сказала такое, что нескладеха в результате выронила игрушку на пол. Дело было год назад, розанчику вообще было совсем мало лет. А в грохнутом телефоне содержался и интернет, и вся бухгалтерия, дела и телефоны, да и видеокамера! Тем Верка и отличалась, как жеребенок, нескоординированностью. Ноги выросли, а ум нет. Смешное, навязчивое, жалкое, какое-то новорожденное женское существо, при том заранее на все готовое. Безотцовщина. Цель в жизни — ездить на машине с кондиционером, болтать при том по наушнику, рядом коробка конфет с ликером, плеер в другом ухе и новая мягкая игрушка подмышкой. Секса не выносит. Еще, видимо, не созрела. т. е. наш возраст. Что еще ей надо: сумку розовую блестящую от Армани, пальто можно черное блестящее в пол Дольче е Габбана. Сапоги выше колен замшевые белые. Откуда она все это знает, попрошайка? Идея — что никому в мире не нужна. Двоечница. При том понимает, что безумно хороша собой. И куда там Лолите! За Лолитой тот еще побегал, а Верка караулит во дворе, когда на мобильнике нет ни копейки. Себя не ценит. Когда в школе две пары в четверти, дома мать со сковородой в руке, надеть нечего, не говоря о том что где переночевать! А у Р. совершенно другой расклад, он давно ее забыл, жизнь полна приключений, сорри, бэйби. И тут, здравствуйте пожалуйста, из последних копеек звонит Верка, а потом она уже звонит в домофон, всё. И будет звонить до утра. Времени 12 ночки, тьма, холод. Откуда-то приползла во двор, видимо, пролезла в клуб, никого там не нашла, явилась сюда. Хорошо, нажал на кнопку, хлопнула железная дверь подъезда. Лениво согласился с судьбой. Подставил себя. Но больше никаких признаков жизни, что это? Нет ее. Пошел к телевизору. Через пятнадцать минут опять вернулся к двери. Какие-то шевеления, возня, писк. Посмотрел в глазок. В полутьме лестничной площадки Верку насиловали парни в черных шапках, надвинутых на глаза. Быстро, бесшумно отпрянул. Вместо рта у нее было что-то страшное, темное. Ушел и не возвращался. А что делать безоружному? И ментов не вызовешь. Нельзя засвечивать квартиру. Будет допрос, а куда она шла ночью, а скока даме лет, а что к тебе ходит эта девка малолетняя. А начнут всё рыть и копать? И так уже дворовая шпана к нему присматривается, позавчера и Светку спрашивали «А ты к кому идешь, девочка?» А Светке вообще непонятно сколько лет, хоть она и каланча. Ушел подальше, дверь закрыл. Врубил телевизор. Благодаря чему с лестницы не доносилось ни звука. Радуются легкой добыче, под-донки. Еще и сифилитики, может быть. Кончился фильм, подкрался к дверям. Жива. Она уже стояла одетая, скрючившись, как Акакий Акакиевич в мультфильме. В ярком свете люминесцентной трубки стояла. Никого не было. То ли их спугнули, все же это лестница. Мало ли, лифт поехал. Р. потоптался в прихожей и снова удалился. Почему она не звонит в дверь? И не уходит к тому же. А, она боится идти во двор. Впустить ее? Да пусть сама решает! Нарвалась все-таки. Да все они через это проходят. Будучи добрым по натуре человеком, Р. в конце концов открыл ей дверь (она позвонила). На вопрос «Где была» сказала, что ее избили, отобрали мобильник и двести рублей последних денег. Он тут же отвечал: «Ничего, купим тебе мобильник и денег дадим», с улыбкой ободрения. Заставил себя похлопать ее по плечу. Он всегда им все обещал: в минуту умиления. Щедро так, у меня есть то, у меня есть это, дам тебе. Потом забывал обо всем. Она вошла. Он, закрываясь, зорко посмотрел на противоположную дверь: тот глазок был залеплен шматком розовой жвачки, как плевком… Говорила она уклончиво, глаза прятала. Лицо было страшно грязное, угол рта порван до крови. Долго снимала сапоги. Тут только, посмотрев на ее лежащую на полу обувь, он понял: вместо кляпа они использовали ее сапог! То, что он видел страшное и черное, что накрывало ее лицо, это было голенище! Она рассказала, что Они вошли за ней в подъезд, она слышала, что кто-то входит следом, и даже придержала дверь. (Воспитанный ребенок.) Все, подумал он безнадежно, когда она скрылась в ванной, это за мной. Надо продавать квартиру. Они меня не оставят в покое. Здесь удобно, гараж, зеленый район, да. Но народ в старых домах люмпенский, шпана. За мной уже пришли! Почему они все это делали под моей дверью, на виду? На противоположной двери заклеили глазок. Чтобы я вышел и на мне вскочить в квартиру. Что я не пожалуюсь, а то всплывет история с малолетними. Верка долго сидела в ванне, мылась, потом вышла в его халате и в полотенце на голове, неся кучу мокрой одежды: оппа, все с себя постирала, вот хозяйка! Все развесила на батареях в гостиной. Джинсы, свитер, носки, остальное. Он подумал и выдал ей постель из сундучка с грязным бельем и старое одеяло с антресолей, и велел спать в гостиной («Я поработаю»). Про ужин она и не заикнулась. И в спальню к нему не полезла. Якобы заснула. Он поплелся после нее в ванную, вымыл с порошком свою джакузи, потом все облил кипятком из чайника. Больше Верка не придет. Это было последнее предупреждение. — Ты сюда пока что не ходи ни в коем случае и никогда, — сказал он ей утром. Она выпила чаю, от бутерброда отказалась. Лицо у нее было опухшее, синеватое. Рот раздулся. Совсем другой человек. Инвалидка какая-то. Она ушла. Да! О господи! Забыл дать ей денег. Глазки Поздно вечером женщина Р. пошла прогулять свои глазки, прогулять в прямом смысле этого слова, глаза эти переставали видеть, и она решила ночью, когда и не велено видеть, повести гулять свои эти глазки по набережной, над темной рекой, при сильном ветре. Она так и называла их с недавних пор, «мои глазки», как «мои детки», про себя, с невыразимой любовью, как будто расставалась с ними. История болезни есть история болезни, человек о ней не думает, может быть, только горестно вспоминает тот визит к пожилому врачу, которая все не хотела принимать, «прием закончен, женщина», так она выразилась, хотя до конца работы поликлиники еще оставалось добрых пятнадцать минут. Врач настаивала на том, что Р. не записана, и дулась, когда та все-таки добилась своего и села на стул казни. Дело в том, что у Р. был так называемый острый случай. Ну и врач опять-таки на нее накричала, что где вы ходили, всё, всё, ну поделайте уколы, ну что я вам могу сказать! Выписала рецепт, все так же надувшись. — А что, — спросила Р., — надежды нет? — Ну надежда, что надежда. Я же сразу увидела ваши глаза. Иногда такое берет отчаяние. У меня больше нет сил, понимаете? Поздно! — вдруг трезво и совсем не враждебно сказала врач. — Я вон тоже надеюсь, понятно? Понятно вам? Всё надеюсь на чудо. Соберите все силы, упритесь рогом! Иногда бывает… И она опять занялась своей работой, заполняла историю болезни. Р. шла в темноте. Ее глазки щурились и впивали золотые огни корабликов, пришвартованных у парапета в целях торговли и вечерних услад. Люди веселились там, за окнами, пили, ели, разговаривали. А тут шел человек, уже почти не думая ни о чем. Холодящий ветер обнимал полуслепые глаза, обтекал их, сверкали ночные радуги, дробясь от слез. Р. накануне всю ночь лежала во тьме, думая, что же теперь делать, ну, будет инвалидность, у пожилого дальнего родственника протекала почти такая же история, он постепенно слеп, пока совсем не перестал различать даже оконные рамы — только пятна света. Но он бодро жил, практически не выключая радио, потому что ночами ему не спалось, а вечерами он беседовал по телефону с теми, кто еще мог терпеливо выслушивать его веселые байки о теперешней жизни, и даже как-то умудрялся ходить в магазин, ему это было интересно, и боролся со своей бессонницей, гуляя по ночам по знакомому маршруту, не все ли равно, ночь или день, под утро плохие люди спят, никто не обидит. Так-то его однажды выследили, опрокинули и ограбили, когда он среди бела дня пробирался в поликлинику на очередной осмотр и выписку бесплатных рецептов, а участковый мент в результате отказался заводить дело, сказавши так: «А вы его узнаете? Ну и вот, что теперь». Жизнь разворачивается своей грубой, бесстыдной, беспощадной изнанкой, когда дело касается беспомощных людей, это так. Р. думала накануне ночью, чем же заняться, если нельзя работать (она была дизайнером в издательском отделе небольшой фирмы и теперь должна была как можно дольше скрывать свою профессиональную непригодность, во всем соглашаясь с младшими напористыми коллегами, которые обладали одним удивительным качеством — высокомерием по отношению ко всем так называемым лицам пожилого возраста. Р. уже достаточно хлебнула на этом поле брани. Иногда хотелось воскликнуть, как гоголевскому герою, «оставьте меня, зачем вы меня обижаете?»). Но и читать ведь нельзя будет, смотреть телевизор, любимый поздний канал «Культура», гулять по дорогим сердцу родным местам, нельзя будет ездить в другие города, на природу, писать свои этюды, ходить в театры, музеи… Разве что в консерваторию? И то только с кем-нибудь, кто согласится привести и проводить до дома… А просить неудобно. И билеты тоже кто-то должен ездить покупать, а пенсия будет маленькая. Оооо. Одинокая Р. была не особенно общительна после некоторых печальных событий своей жизни, которых она попросту стыдилась, тем более что подруги звонили, приезжали, выспрашивали. Вот уж воистину они слетались как мухи на мед на скрытые от них детали чужого семейного существования. Мухи, мухи, для которых навоз слаще варенья. Может быть, потому глаза и стали отказывать, что не хотели глядеть на белый свет? Уворачивались, опускали взоры, застилались невыплаканными слезами? Ночь прошла бесплодно, сна не было. И следующим вечером, боясь того же, Р. решила пройтись со своими глазками, подышать воздухом и напоить эти глаза ночным ветром, который дул с настойчивостью прямо в лоб, будучи при этом явственно темным. По дороге пришлось обогнать хозяина, неспешно прогуливающего старую собаку, Р. и ее глазки их оставили позади. Еще была эта возможность, видеть, хоть и в тумане, понимать, какие краски, какой цвет у мира (темный, почти черный, с каплями дробящихся, дрожащих ярких огней). Коровинские городские пейзажи, бульвары Парижа… Р. резво обогнал парень на роликах, передвижная, несгибаемая, склоненная набок Пизанская башня. Смотрите, смотрите. Р. несла свои глазки в глазных впадинах, крепко держа их валиками век и, сзади, еще какими-то приспособлениями. Р. щурилась и тем самым оберегала глазки от ветра и холода; смачивала их слезами. Все радужно переливалось, как бы распадаясь на врубелевские кристаллы. Мои глаза, мое сокровище. Р. шла и шла по этому праздничному миру, и то ли плакала, а то ли, действительно, глазки себя пока еще защищали. На другом берегу реки громоздился темный весенний парк, горбатая громада, там когда-то Р. гуляла, и не одна. Да неважно. Впереди маячил весело иллюминированный мост, затем надо было сворачивать в улицу, все так же бережно неся свои глазки, и лавировать, пересекать проезжую часть, идя к метро. Но всюду были те же золотые огни, темный ветер, пустота, глазки успокаивались. Душа успокаивалась. Может быть, еще посмотрим. Р. вошла в метро и вдруг оказалась на платформе, забитой пьяными, грязноватыми людьми в черном, темном, сером. Людей было много, как будто бы все они привалили со стадиона. Но это просто, видимо, высадили предыдущий поезд. Болельщики выглядят иначе, однажды Р. попала в такой поезд метро, едучи издалека, и на станции метро «Спортивная» в вагон гурьбой ломанулась пьяная, взвинченная орава, и Р. на колени мгновенно плюхнулась какая-то нетрезвая девка, все ее друзья заржали, пришлось встать. Теперь вот Р. оглядела забитый перрон и нашла место, прислонилась к стене, подальше от толпы. Рядом стоял спиной к рельсам напористый худой мужик лет под пятьдесят, расстегнутый, в куртке и свитере. Полы куртки свисали. Он зыркнул на Р., это был рассеянный взгляд убийцы, главный интерес которого находился прямо перед ним. Мужик стоял под углом к стене, в позе ухажера перед девушкой, опершись обеими ладонями о стену. Между его руками кивал пьяной головой, почти падая, пьяненький парень, маленький, грязный и убогий, с серьгой в ухе. Парнишку совсем развезло. Мужик его заговаривал, убеждал в чем-то. Напрасный труд, малый держался на ногах, как держался бы в стоячем положении какой-нибудь двуногий овощ типа морковки, прислоненный к стене. Голова ему не повиновалась, и он ее все время ронял с плеч. Подали пустой поезд. У дверей образовалась давка. Р. внесло общим потоком, но неожиданно орава рассеялась по вагону, оказалось, что есть несколько свободных мест. Р. села, рядом плюхнулся тот пьяненький парень — и тут же свалил с плеч голову и заснул. Рядом с Р., по другую сторону, присоседилась и уже робко спала нищенка в якобы кожаном, лопнувшем во многих местах, пальто, в рейтузах и в домашних тапочках. У нее были грязно-смуглые руки, которыми она несмело держалась за ручки грязного пакета, набитого каким-то хламом. И сидела она вроде бы боком, временно, как будто извиняясь. Р. все это еще могла видеть. Какой бы можно было сделать портрет! До конца работы метро оставалось два часа. Ей недолго удастся подремать. Над их лавочкой тут же повис тот расстегнутый мужик. — Не дрыхни! — приказал он нищенке нервно и весело, переступил в сторону и дернул вверх ее подбородок. — И не дрыхну, — возразила она, разлепляя веки, но тут же снова сомкнула их. По всему было видно, что она очень давно не спала. Спиртным от нее не пахло. Мужик переместился, минуя Р., встал над парнем, схватился двумя руками за поперечину над собой, почти повис, а потом с силой, злобно, раза три грянул по поручню кулаком. Ногами — Р. заметила — он прижимал колени парня к сидению. Р. встала и пересела на противоположную скамейку. Мужик тут же опустился рядом с парнем и стал его так и сяк обнимать: засунул руку ему за спину, потом обхватил за шею и стал бормотать прямо в ухо своей жертве. Парень отбрехивался матом, с трудом собирая губы, а потом снова распуская их и повисая головой. Плох был малый. А мужик хлопотал, бормотал, буквально лоб в лоб со своим объектом. То есть до парня доходило, что его лапают, и он сквозь туман отцеплял от себя чужие пальцы, произносил непослушными губами матерные слова, но тут же выпадал снова. Рядом чутко спала нищенка, ловя звуки по соседству, видимо, она надеялась подцепить мужика, но сон брал свое. Эти двое спали, а мужик готовил себе жертву. Он уже был во всем уверен, только терпел до поры. И на том как бы успокоился. Действительно, куда бы несчастный ни потащился, этот пойдет за ним, изнасилует и придушит в первом же темном углу. Смерть сквозила во всем его бешеном облике, желание скрутить, разорвать. Он, видимо, чего-то еще и наглотался. Но тут парень вдруг восстал, то есть собрался из последних сил, сбросил руку мужика, поднял себя и шагнул к дверям. Мужик вскочил на свои раскоряченные ноги, оживился, протиснулся вперед и оказался первым, как бы руководя процессом выхода. За ним, кивая и качаясь, зацепившись неверной рукой за поручень, изо всех сил держался парень. Р. тоже надо было выходить — следующая была станция «Белорусская». Р. встала за парнем. Доехали, остановились. Двери открылись. — Выходишь? — спросил мужик, обернувшись. — Выы-хаан-жу, — сказал парень и выругался. Мужик шагнул на перрон, Р. тронулась за ним, причем обойдя парня. Он-то остался, т. е. уступил Р. дорогу, находясь в своем полубессознательном состоянии, да еще и шагнул вбок и там и прислонился к стенке. Как спрятался. Это был осмысленный ход, попытка защититься. Р. поняла. Молодец мальчишка. Пытается спастись. Помочь ему нельзя. Никто бы не решился. Да и что делать? По громкой связи вызывать милицию? А что произошло, скажут. Мужик уверенно пер вперед, потом остановился, что-то почуяв, обернулся и остановился. И почти ринулся обратно. Р. находилась как раз между ним и его целью. Он лез напролом. Глаза всегда служили Р. честно и самоотверженно, днем и ночью за компьютером, иногда за мольбертом, над блокнотом, они всегда были наготове. Сейчас Р., застрявши, поневоле загораживая мужику путь в вагон, смотрела на него этими своими глазками, совершенно не контролируя их выражения. Просто смотрела как могла. Может быть, глаза глядели так вот, в упор, в последний раз в жизни, отчаянно расходуя всю свою силу. Мужик на них как-то вроде бы напоролся и вдруг остановил свой обратный ход. Иногда у Р. получалось затормозить чье-то опасное движение. Один однокурсник еще давно, на заре жизни, вдруг сказал в буфете: «У тебя бьющие глаза». Он погиб потом в чужом городе, один. Его было не спасти издалека. Момент длился. Как жалко было парнишку, который, беззащитный, стоял там, в дверях вагона, мелкий, бедный, беспамятный, тихий, бессловесный. Какой-то детдомовец. Тут над перроном загремел командный голос, и поезд захлопнул свои двери. Парень остался жив. Мужик развернулся и попер к выходу. Р. шла следом. Слезы, постоянные слезы все последнее время — они вдруг высохли. Р. обвела глазами метро. Господи, какая же радость! Бедный мальчишка уже ехал домой. Не догоните, всё. Поздняя толпа волоклась по вестибюлю. Тот мужик мелькал далеко впереди, выделяясь своей буйной, хищной, распоясанной фигурой. Ринулся к вокзалу вверх, пешком полез по эскалатору. Ну, там-то, на привокзальной площади, его встретят те, кого ему не хватает. Это известное место. Там его обиходят и бомжихи, и синие мужики, и вся тварь ночного вокзала. Туда он понесет свои воспаленные органы, свой сифилис, свои маховитые кулаки, свою злобу, свою жажду убийства, насилия, свое людоедство. Там его наградят еще и триппером, вшами, туберкулезом, отоварят по буйной башке, узнают, за что и сколько он отсидел и когда его выпустили, он всем это расскажет в камере предварительного заключения, перед дракой. Р. жила в таком доме, среди этих людей. В ее подъезде вечно пили, гуляли, вешались, веселились, заливали нижних соседей, орали на лестнице, гулко рубили топорами добычу из мусорных контейнеров (видимо, какие-то детали и трубки для сдачи в скупку цветных металлов), тут же справляли свои нужды наравне с собаками. После размена квартиры она оказалась здесь вынужденно. Эти люди никогда не отвечали на ее «здравствуйте», будучи белой костью, коренными жителями. Да и ладно. А глаза Р., ее так называемые глазки, встретили опять темный ночной воздух, радостно прогулялись вдоль цветочного базара, по освещенным витринкам, увидели темные небеса с клочьями прозрачных облаков, были снова омыты слезами и защищены веками на обратном пути к дому, к подушке, где они наконец должны были отдохнуть за пеленой спасительного сна. Музей человека Один человек был вынужден после громкого скандала уйти со своей работы и устроиться на другую. Бывает. Но история жгла его и мучила, возмущала тем, что его не выслушали как следует, не захотели понять, несправедливо обвинили. А именно это слово, «несправедливо», и вызывает всегда у начальства раздражение, а у обиженного позыв идти дальше и уже посторонним и вышестоящим объяснять как все было, вплоть до суда. Несправедливость есть начало многого, если речь идет о человечестве — даже войн, даже революций. Не разобрались, тем самым еще больше оскорбили, лишили прав, пришибли — и начинаются народные смуты, но в нашем случае, когда речь пошла об отдельном обиженном человеке, маленьком растоптанном существе среди огромного рогатого стада, никакой смуты не произошло, кроме домашней, потому что жена выговаривала ему, как так можно, ну что ты вылез, сидел бы молчал. Домочадцы ведь часто сами резво кидаются добавлять в костер свою вязанку хвороста, а осужденному что остается, опять ввязываться в перебранку, доказывать из пламени свою правоту перед родней, в последнем, самом близком кругу человека? Запахло разводом, и человек пошел и в отчаянии купил себе махровое полотенце. Но потом он решил собрать все документы о произошедшем, чтобы исправить решение несправедливого суда. Он взял свой допотопный диктофон и стал обзванивать всех сослуживцев. Его, конечно, по телефону подбадривали, особенно женщины, соглашались с ним, что все было несправедливо, что он работал за двоих, в том числе за начальницу, которая ушла в долгий отпуск и всё на него свалила, да. Он все разговоры записал, перепечатал и вложил в папку. Потом он записался на прием к начальнику, тоже с диктофоном во внутреннем кармане, и по-шпионски зафиксировал и эту беседу. Начальник не стал, что называется, махать кулаками после драки, перед ним сидел бледный, побежденный человек, не злой, не крикливый, а внимательный, сосредоточенный, согласный со всеми доводами. Если бы ты был таким раньше, дело бы не дошло до того, до чего оно дошло, так выразился начальник и даже обещал, когда освободится подходящее место, взять побежденного на меньший пока оклад, «мы тоже немножко напороли горячки», снисходительно признал он. «То есть дело было в моем тоне? — осторожно спросил побежденный, — если бы я говорил спокойно и вежливо, ничего бы не произошло?» — «Ну вот ты понял», — согласился начальник. — «То есть дело не в том, в чем меня обвинили, а просто в моей скандальности?» — «Ну ты сам это признаешь», — засмеялся руководитель. Оп-па. Дело было сфабриковано из желания отомстить, начальник так и сказал. Ура! Надо было выметаться, чтобы пленка в диктофоне раньше времени не закончилась. Дома побежденный с большой радостью все перепечатал и внес в папку. То есть он больше не был тем, кем был еще утром. Он распрямился. Всего несколько записанных документально фраз! Плюс эти телефонные разговоры, в которых каждый опрошенный(ая) уверял, что увольнение было незаконным и ты прав, прав. Однако, хоть он и добился своего, прекращать расследование не хотелось. Документ, как он уже подозревал до того, является не только оправданием в судебном деле, но и ценностью сам по себе. На всякий случай побежденный сохранил билеты на поездку в оба конца и даже чек из учрежденческой столовой (как свидетельство того, что мы там были и именно в этот день и час). Все пошло опять в ту самую папку. И все, жизнь закрутилась совершенно в другую сторону. Работа да, семья да, но еще и точная фиксация каждого действия. Билеты на транспорт, в кино, записи разговоров в гостях, разговоров по телефону, собственных в том числе. Дошло до того, что он даже ошибочные звонки доводил до краткой вежливой беседы и при этом фиксировал номер телефона по определителю. То, что не удавалось записывать на диктофон, он заносил в специальную тетрадь. Что касается его новой работы (она была много ниже по уровню чем предыдущая, приходилось оформлять документы и мотаться по всему городу, отвозить-привозить, что-то вроде дипкурьера с полномочиями), то и тут, хотя было некогда, он старался копировать все бумажки как шпион, и всё вносил к себе в папки. Так и надежнее, никто ни в чем не упрекнет, на всё свои доказательства, если бы раньше об этом подумать! Он фиксировал также и мелкие опоздания поездов, если приходилось кого встречать, и — на всякий случай — он делал на работе копии чужих билетов, не говоря уже о копиях тех денег, которые он получал в день зарплаты! Ведь всякое могло стрястись. Дело уже доехало до того, что он однажды подсчитал свои шаги в пути на работу, померял также в сантиметрах свой шаг при спешке и при нормальном ритме, когда не опаздывал, и таким макаром узнал расстояние до службы буквально в сантиметрах, умножив одно на другое! Погоду он тоже тщательно фиксировал, не доверяя метеорологам и их данным, он таскал с собой градусник и мерил температуру в разных местах города, записывая эти цифры наряду с той, которая виднелась на термометре на его собственном окне. Также он регистрировал, когда взошло и как светило солнце (первое число он брал из календаря) и были ли тучи, снег или дождик, туман или смог. Тут ему пригодился старинный фотоаппарат, который бабушка подарила его сыну, то есть своему внуку, на день рождения и которым тот так и не стал пользоваться, побрезговал, даже чуть не заплакал, обещали что, а подарили что! У друзей-то вон какие навороченные камеры! По счастью, в чулане завалялась аппаратура для проявки и печати снимков, его собственная еще школьная, там же и темно было, то есть готовая фотолаборатория! Чуть подчистить, выкинуть старые галоши, газеты и ломаные лыжи — и всё, есть место. Потом, правда, он пожалел, что не сфотографировал все эти старые газеты, галоши и лыжи, ушел же потрясающий музейный материал! При этих мыслях он вдруг понял, что у него образовался свой собственный музей. Итак, ночами он проявлял и печатал снимки, перепечатывал записи разговоров, а однажды даже записал свой сон, т. е. положил диктофон рядом на подушку и в течение ночи переставлял кассеты. Все это в доказательство того, кто храпит, он или жена. Сын жаловался. Но храп идентифицировать не удалось, иногда он шел удвоенный. Запись, разумеется, пошла в архив. Себя тоже приходилось фиксировать на пленке, с помощью автоспуска. Вот я вхожу в квартиру, вот снимаю обувь и верхнюю одежду, дальше переодеваюсь, мелкие подробности в туалете, спуск воды (запись на диктофон), затем процесс включения чайника и переговоры с женой, иногда ее вопли. Тут уже он стал собирать и мелкие семейные дрязги, ссоры, конфликты, диктофон висел у него на ленточке на шее всегда! Он научился не отвечать, а ждать продолжения, чтобы в случае чего его нельзя было бы обвинить ни в чем! Надо сказать, что его скрытное поведение и какая-то особая манера все время хлопотать, снимать, писать и печатать — все это дико раздражало жену и сына-подростка. Они не очень понимали, что сами являются уже достоянием истории и ее действующими лицами, иногда совершенно неосознанно, а иногда и специально, когда сын, завидев объектив фотоаппарата, начинал высовывать язык и выворачивать пальцами свои нижние веки, чтобы таким ублюдком навеки остаться в анналах музея! Сам собиратель старался, правда, все делать втайне и на работе и дома, но люди ему мешали, спрашивали, а че это у вас (имея в виду приспособления, чтобы фотографировать себя на автоспуске и издали — он соорудил специальный зажим, вешал камеру где получалось, отбегал, снимался и мигом возвращался). Поэтому приходилось часто страдать от чужих замечаний, шуток и издевательств, от вмешательства в процесс сбора материала, но потом жизнь потекла веселее, наш музейный экспонат сделал вид, что его интересует мир вокруг как фотографа-любителя, и он начал снимать всех, в том числе и сослуживцев и соседей, жену и сына, и присовокуплял эти кадры к записям их разговоров, в том числе и телефонных. Фотокарточки брали охотно, он ведь старался делать дубли, один реальный, а другой с ретушью, он, смеясь, делал им глаза больше, носы меньше и дарил в таком виде, а подлинные снимки помещал в архив, их свинские хари. Но вот записи разговоров приходилось делать втайне. Его часто преследовали! Один раз на службе застукали за сбором фоноархива, и были неприятности — но он свел все дело к шутке, готовлю к празднику монтаж ваших выступлений, потом он действительно выпустил говорящую стенгазету, все слушали с большим удовольствием, особенно разговоры других по телефону, просто покатывались со смеху. А сначала кричали, не шпионь тут! И дома жена тоже орала: «Это интересно потомству? Какому потомству нужно знать, о чем я говорю с мамой?» Хорошо, согласился музейный экспонат, не буду, если ты против — но продолжу для себя, добавил он мысленно, а в этих диалогах необходимы и ответы (вопросы) собеседников. Он приобрел специальный жучок, и теперь все диалоги фиксировал полностью, и опять-таки складывал всё у себя в фотолаборатории под потолком. Там и был у него музей. Жена вопила, что не позволит за ней следить, ты, шпик! До того уже дело доехало — и ползло дальше, к неминуемому разводу. Правда, в записях разговоров жены, действительно, имелся некоторый материал, то есть ее резкие и откровенные высказывания в адрес собственной начальницы, с которой она якобы дружила. Ну и в адрес всех остальных, коллег, подруг, даже о собственной матери она ядовито отзывалась, ага? Ага. Наш музейный экспонат, таким образом, обрастал все новыми материалами, и он даже взял еще одну работу, ночного дежурного, чтобы не тратить даром время. На первую же зарплату плюс сэкономленное он докупил оборудования, то есть наконец приобрел хороший шпионский звукозаписывающий аппарат с большим радиусом действия (запись из-за спины) и, наоборот, с возможностью работать на большом расстоянии, одним лучом. У него уже был ноутбук, и ночами Экспонат расшифровывал свои записи и вносил туда звук и изображение. Это был блистательный музейный материал на будущее! Почти документальные фотофильмы, но и документальная книга! На своей новой работе он был один (ночью), днем ездил по городу (на основной работе), а вечером он спал. Трижды восемь — двадцать четыре часа. Обе работы близко от дома. К выходным он, правда, сильно уставал. Тихо сидел в своем чулане, фотографировал себя, звонил маме и сослуживцам, все фиксировал — и монологи о здоровье, и жалобы на начальство. Он снимал себя по дороге на работу, каждый раз по-разному, то он брал себя в профиль, то спиной вперед, то в ходьбе. Но была опасность, потому что многое повторялось, у мамы все время было одно и то же, боли там и там, бессонница, те же лекарства, те же просьбы, те же жалобы на врачей и соседок, на погоду и давление. Сослуживцы тоже мололи одно и то же, разве что сплетни бывали разные. Правда, однажды шпионская аппаратура сделала свое доброе дело, и, расшифровывая телефонный разговор сына, Экспонат понял, что тот залез в святая святых — в коллекцию старинных металлических рублей, так называемых «юбилейных», которые начал собирать еще отец. Сын предлагал эти монеты другу в дар — «Хочешь дам, у меня их навалом». Вот так, «у меня»! Монеты лежали на антресолях в закупоренных бутылках из-под шампанского. Как уж он туда умудрился залезть? Пришлось перепрятывать их, то есть оставить бутылки на месте, но заполнить, чтобы блестело (Экспонат рассмеялся) гайками и болтами. Их тоже собирал отец, неведомо зачем, низ шкафа был заполнен картонными ящиками с металлической дребеденью. Отец-то утонул, когда мать стала его обвинять, что он сошел с ума, собирает металлолом и тащит домой. Просто на следующий день ушел и утонул, нашли в парке, плавал вниз лицом в пруду. Это была бы огромная тема для музея, но не осталось никаких документов. Мать увезла все с собой, когда разменивали квартиру. Обида, неотмщенная обида, невозможность оправдаться — все это и привело к гибели! А в нашем случае это привело к созданию огромного архива! Недаром сам Экспонат почему-то запрещал жене трогать отцову коллекцию болтов и гаек. И вот теперь их время пришло. Они заполнили десять бутылок из-под шампанского, а монеты перекочевали в чулан, на самую верхнюю полку в запертый чемодан. Таким образом, первый удар нанес домашний вор, сын. А второй удар нанесла жена, которая вытащила из-под кровати и вынесла на помойку старые газеты за год, важнейший исторический фундамент всех архивных записей! И ложь и мелкое предательство он не мог простить жене и сыну (она, конечно, встала на его сторону, когда Экспонат намекнул, что знает, кто забрал монеты из бутылок). Сын возмущенно кричал, но монет уже сильно недоставало. И начался процесс развода и разъезда. Экспонат сам подал заявление, и ближайшие полгода прошли в лихорадочном сборе материалов под названием «Развод. Разъезд». Когда жена начала со смехом угрожать, что ему достанется комнатка за городом в бараке, он немедленно дал ей послушать ее же оскорбления в адрес начальницы, которые она не раз допускала в беседах со своей матерью по телефону. Тут чуть было не дошло до драки, но он предупредил, что все фиксируется скрытой камерой (жена начала дико оглядывать потолок, пока не заметила в углу под потолком маленькую красную точку, и она тут же полезла со шваброй, поставила стул, чтобы расколошматить глазок камеры, но он посоветовал ей оглянуться, что у него в руках еще одна камера). Жена, побежденная, ушла плакать, и в результате разъезда Экспонату досталась неплохая отдельная квартирка. И тут же началось настоящее музейное хранение. В архив вошли и старые, и новые свидетельства — записи прощальных ругательств жены, запись суда, запись провозглашения развода, все переговоры с риелтором, запись ежедневных состояний здоровья мамы, которая переживала, плакала, хотя почему? Она всегда была против невестки. Запись последних переговоров с семьей, фото жены и сына, собирающих вещи, все их слова в эти моменты, их выразительные позы и взгляды, а также позы и жесты мамы жены. Отдельно надо сказать о деньгах, потому что музейная деятельность стоила очень дорого, но монеты выручили. Они стоили немало. Сын, правда, еще раз успел раздать многое своим так называемым друзьям по двору, это выяснилось уже к концу, когда отец приступил к осмотру чемодана. Сынок там побывал! Но и оставшегося хватило, поскольку еще более ценное хранилось на антресолях, в старой обуви, в глубине валенок и ботинок. Экспонат, не раскрывая секрета, перетащил старую обувь в трех ящиках к себе на новую квартирку, бутылки из-под шампанского молча туда же, заполненные гайками и болтами (экспонаты, последнее от отца!). Как на него смотрела в эти моменты жена! С торжеством. Как на сумасшедшего! Все повторяется в этом мире… И жизнь пошла как в сказке. То есть все полностью соответствует теперь желаниям Экспоната, он живет, целиком подчиняясь распорядку жизни музейного работника, все у него по шкафам, по полкам, день за днем, фотосъемка, запись разговоров по телефону, даже такие мелочи, как сбор собственных волос в парикмахерской или выдернутый гнилой зуб (с предыдущей его историей болезни плюс рентгеновский снимок). Кроме этого, он пишет разнообразные письма в редакции газет и журналов, а также бывшим знакомым, и иногда получает ответы, что составляет, вместе с копиями собственных писем, тома переписки. Экспонат не очень надеется на компьютер, мало ли, поэтому он много времени тратит на переписывание телефонных разговоров на бумагу, и это тоже в виде томов стоит на полках под названием «переговоры». Иногда он думает, что мог бы поставить так называемые жучки дома у своей бывшей жены и на своей бывшей работе, и записи их переговоров могли бы составить тоже шкафы и шкафы, но это уже его как-то меньше интересует, чужая жизнь, хватило бы времени и на регистрацию своей! Правда, Экспонат перестал делать паузы, перерывы, он никогда не застывает в раздумьях, не смотрит просто так в окно, а если и смотрит, то мгновенно снимает сам себя и вид за окном и фиксирует такой момент в дневнике. Даже давнишнее радостное занятие, аппетитнейшее времяпрепровождение, пересчет монет, вынутых из валенок и бутылок — даже это он вынужден фиксировать («за перебиранием монет. Юбилейный профиль Ленина чищу тряпочкой»). У него теперь другая радость — один взгляд на шкафы и полки, щелк фотоаппаратом, на груди для удобства планка на веревочках с датой съемки и названием момента («за осмотром экспонатов»), и он на этих снимках похож на казнимого партизана всем своим видом. Иногда Экспонат номер один думает, куда все это дело денется после его смерти, и думает (одновременно и записывает в свой дневник), что надо, пора начинать рекламную кампанию своего музея, что пора водить экскурсии, приглашать ТВ и прессу, устроить пресс-конференцию о таком единственном в мире музее, наконец, зафиксировать его как рекорд Гиннесса, но тут экспонат номер один впадает в гнев и думает (и пишет), что его никто не понимает, даже собственная мать, которой тут посвящен целый стеллаж папок и которая, конечно же, не обрадуется, почитавши свои собственные ежедневные монологи и увидев свою фотографию, где она похожа на престарелого Петра Первого с его выпученными глазами — и жена бывшая не обрадуется, и сынок, и сослуживцы, и они постараются уничтожить записи, и поэтому это надо хранить для далекого будущего, но как? «Ладно, думает и пишет Экспонат, — буду продолжать, а уж после меня хоть потоп». И тут он задумывается — и записывает это — что так одинок в этом мире, так одинок, как никто не может быть одинок, даже альпинист на вершине горы не столь одинок, он спустится к людям, его ждут, а ему, экспонату своего собственного музея, некуда спускаться, никто его не ждет, никто. Но однажды, после посещения дневного места работы, он вдруг застал скандал — начальница орала на подчиненного, что тот все время сидит в интернете за чужой счет! Экспонат после работы посочувствовал тому пареньку и попутно выспросил у него, что такое интернет. В своих вечных поездках, в своем одиночестве он прошляпил такой важный момент! И он понял, что цель его жизни достигнута. Вот куда он поместит свой музей. Несколько часов изучения предмета, беседы с тем парнишкой, вызов провайдера — и всё! Теперь он терпеливо, месяц за месяцем, переносит на свой сайт все то, что накоплено. И после каждого нынешнего разговора он там, в интернете, гордо фиксирует свое одиночество, и безумные надежды вдруг переполняют его, что он не один такой одинокий, что все вокруг такие же одинокие странники, вон сколько все они пишут, и поэтому чужие и далекие его поймут, оценят, найдут в конце концов, и все двери откроются перед ним, и потерянные сердца начнут его изучать: и не там, в необозримом будущем, когда-нибудь, когда его уже не будет, а здесь, сейчас. Вот прямо сейчас кто-то уже это читает… Кукла Они проводили его свободное время в постели, все время, когда он не был занят. Ну просто, что называется, дорвались друг до друга. Они смеялись, он приносил бутылку, пили вместе, не обращая внимания на то, что в большой комнате сидят его братья и земляки. У тех были свои дела, а у них свои. Он заботился о ней. Уж какой она ни была тяжелой, почти на себе он волок ее в туалет, а когда ей надо было хоть раз в жизни помыться, то он тащил ее в ванную и тер ей спинку, а потом они оба бултыхались в горячей воде. Стирать с нее, правда, он не стирал. До того дело не дошло, над ним бы смеялись. Себе да, они стирали. Кое-как. И он не всегда бывал при ней, дела уводили его и не только на целый день, но и, бывало, на недели. И когда он возвращался к своей женщине, ей так плохо было без него, его братья только выпить приносили по третьему крику, а ели сами кое-как. Ей не доставалось почти что ничего. И как она могла добираться до туалета? Ноги сильно болели, да. Терпела, а потом, когда никого не было, ползла со стулом, передвигая его перед собой, и на полу оставались следы, да. Квартиранты когда приходили, то ругались между собой, кричали. Она понимала, почему такой крик, они спорили, кому подтирать пол. Она затаивалась. Ночью, чтобы не громыхать через них, просто подтыкала под себя тряпки, что делать. Берегла чистые простыни до его возвращения, на себя не расходовала. Жила на клеенке. Но вот приезжал он, ее мужчина, он кормил ее, перестилал все под ней (она, посаженная на табуретку в ванной, все стирала с себя наконец-то, и постельное белье тоже). И он никогда не говорил ей плохих слов, не упрекал, что везде пахнет. Сколько она переслышала мата от своего прежнего урода, сколько битья, криков и упреков! Пока его не хватил удар. Никогда в своей жизни (а у нее было два мужа, первого она променяла на второго, он был богатый майор, а она такая была красавица, что этот второй взял ее с ребенком), никогда в жизни она не чувствовала себя как чувствовала сейчас. Смешно, нет? Дожить до такого возраста и получить всё! Они подходили друг другу как две половинки яблока! Это были его слова, про яблоки. Он вообще выражался красиво. Ты вынула эти слова из моего рта, он сказал, когда она призналась ему, что никого так в жизни не любила, вообще не любила. Кончали вместе, он и она. Особенно он любил ее грудь, целовал. Кто когда ее целовал так? Урод залезет, потрясется, и всё. Ее дети о Нем не знали. Она их вообще к себе не допускала. Хоть они и рвались, особенно сын. Нечего шлёндрать сюда, ждать моей смерти! Когда я за уродом одна ухаживала, билась-колотилась, обмывала его, подтирала, таскала мужика на себе, кормила с ложечки, готовила, стирала, носила с рынка пуды, где вы были? Раз в месяц после его военной пенсии забегали? Он-то совал вам, я видела, отстегивал помимо меня. Шептались с ним. Хрен вы огребли после него. Он подписал все на меня! При нотариусе подкорябал завещание, хотя и плакал. И все продала быстро после него, дачу и гараж. Стану миллионером, так думала. Несла в сумке толстые пачки. Но не получилось, что же, до сих пор рыдаю. Теперь вам нужна моя квартира, я поняла! Еще когда она ходила, ей пришлось навестить гинеколога. Сначала она после нападения и грабежа всех денег попала в дурдом: поползла в милицию, там выла и царапала себе лицо, упала на пол и билась. Тут же менты вызвали психоперевозку, ее вместо помощи скрутили и отволокли. Никто воров не искал и не нашел, сами и ограбили, наверное. И после дурдома — видно, от лекарств — у нее начались страшные вещи, все время хотелось. У нее и у молодой-то такого не было. По возвращении она пила бром по совету врача как пьют солдаты, приседала в тазик с ледяной водой по нескольку раз в день. Муки ада. Пошла в женскую консультацию со своей бедой. Гинеколог просто сказала: «Не терпите. Купите себе резинового мальчика». Ей это было невозможно, самой с собой заниматься. Приходилось терпеть. И ведь оказалось, что всю жизнь со вторым мужем она тоже терпела, именно что. Он ей не годился. Это она теперь поняла, а раньше думала, что сама такая неудачная. Да не любила его, просто не любила и не хотела. Тело у нее сохранилось хорошее, белое, полное. Пухлые руки как у барыни, маленькие отекшие ноги, грудь. У нее молодой не было молока, сама не кормила детей. Врачи советовали, сцеживайся, тогда молочко придет, но не получилось. В шесть месяцев отдавала ребенка уже в ясли, шла работать. Малышей своих любила, но что делать! Да вот теперь природа выявилась. Этим можно только гордиться. Когда она лежала голая, он просто ею любовался. На лицо не обращал внимания. При чем тут лицо! «Кукла, кукла», — повторял он, ныряя в постель. «Моя кукла», «кукла будет есть», «выпьем с куклой». Они снимали у нее большую комнату. Еще раньше к ней ходила пожилая почтальонка, которая приносила пенсию, и она посоветовала залу сдать бригаде. Что живешь одна, они платить будут за залу. Сначала было неудобно, сдавала комнату братьям, а приехала к ним еще целая орава. Сказали, что тоже братья. Хорошо еще, что жили одни мужики. Женщин она бы не потерпела, ночами тряска, еще чего. Она ходила через них на кухню и в туалет, сердясь, но каждый вечер они угощали ее, тащили ей в запроходную комнатку бутылку сладкой водки, наливочки, как она любила. И закуску кое-какую, нарезку колбаски, лаваш, помидоры-шмамидоры. Деньги приносили тоже точно, в конце месяца. И по ее просьбе платили за квартиру и услуги. Она их научила куда ходить за бланками, надрессировала как обезьянок, и за телефон они тоже сами рассчитывались, она только заполняла квитанции, каждый раз хватаясь где очки. Они отодвигали тахту, очки находились. — А то, ребята, отключат телефон, как вы с женами будете через трубку трахаться? Отношения сохранялись хорошие, она была всем довольна и пила, пила свои наливочки. Но через полгода усилились боли в ногах, потом случился микроинсульт. Вызвали скорую, мужики отнесли ее на руках в перевозку. Повалялась в больнице. Когда надо уже было возвращаться, позвонила им, они ее не бросили, хотя вполне могли бы не заботиться, одним же свободнее в ее квартире! Нет, приехали за ней. Это все он, он хлопотал. Не сын с дочерью, нет! Этим она не звонила! Хотя они приезжали к ней в больницу, приносили вареную курицу, кефир. Надеялись на быстрое получение квартиры от умершей матери. Хрен вам! Перед каретой скорой помощи она не им, а именно Ему отдала на хранение все свои денежки, кроме тех, что трезво припасла на услуги санитарок. В больнице, она знала, судно не вынесут без приплаты. И он всё вернул ей, сунул в руку, когда они, мужики, принесли ее из такси и аккуратно сложили на тахте, он сам поправил халат, который задрался, накрыл одеялом. Спасибо, дорогой. Ушли к себе, она всё посчитала и чуть не заплакала: там было больше, ровно за месяц он ей еще и добавил. Честный, честный Мишка! (Его звали не так, но для нее он был Мишка.) И на следующий день принес ей фруктов с базы. Он пришел днем, когда никого еще не было, уместил все на тумбочке при тахте. — Ой, ну куда столько, Мишка, — крикнула она ему, когда он потопал к себе. — Мишка! Иди давай сюда! Он вернулся. — Хочешь, ложись со мной? — предложила она. Она поняла, зачем он вперся днем, когда никого не было, и притом с дарами. Он стоял как ударенный, не пошевельнулся. Она похлопала своей пухлой белой рукой по ноге, широко отвернув одеяло. Халат опять задрался. Он потом чуть не плакал. Столько месяцев прошло даром, они все ходили в какую-то грязную сауну, где спали с проститутками, раз в неделю. — Кукла, ты кукла, — твердил он. Ей было семьдесят семь. Ему пятьдесят. После некоторого времени, когда он уходил от нее только под утро (а приходил ночью, когда братья спали), он вдруг сказал ей, что они поженятся и он увезет ее к себе домой. В семью к маме, в горы. Его маме чуть ли не сто лет, она еще воду на себе носит снизу! Там все здоровые! Живут до ста сорока лет! Там козий сыр, там зелень, которую отправляют в Лондон-шлондон самолетами! Англичане приезжали, взяли на анализ кинзу, укроп, василек, нашли, что их зелень продлевает жизнь! Купили два поля, наняли женщин, выращивают помидоры-шмамидоры с кулак, во! Будешь ходить у меня, кукла! Мы найдем врача, горный воздух поможет. Брат работает в районной больнице фельдшером на скорой помощи. Она стала мечтать о новой жизни там, в горах. Эту квартиру они сдадут и будут там жить, и всё! На мои деньги. Ей представлялось, что она ходит там, под деревьями, в саду, полная, белая, лицо расправится, простоквашей надо мазать, и всё, сметаной и дрожжами, творог разводить и накладывать. А волосы она будет красить хной! Хной и басмой! И кто даст ей тот возраст? Грудь у нее шестого размера! С женой Мишка разведется, зачем это ему, старая баба, черномордая, седая, усатая, морщинистая бабушка, внуками занимается! О супруге Мишка не упоминал, но показывал еще давно в мобильном телефоне фото дочери с внуками. Они все ей показывали фото в телефонах, хвастались. И там, у Мишки в телефоне, как раз сидела рядом эта бабка. Но у вас у всех есть такие жены там, чего скрывать? Ей по виду тоже, наверно, не меньше пятидесяти, она как головешка обугленная, носатая. Восточные женщины стареют рано! Всё, едем. Насчет его развода она как-то не думала. Да ладно, рассосется. Он меня любит как никто не любил, и я его люблю как никто его не любил. В первый раз в жизни люблю. Она смотрела все эти сериалы и как будто сама была молодой, стройной. Но им не везло, их бросали, они плакали. Да она сейчас их не хуже! Лучше. Никаких проблем, ни месячных, ни голова не болит, никогда не отказываем. Он говорит, ты целка. Она все время думала, что надо купить. Прикидывала так и сяк. Этим был занят ее ум все время. Они поедут на такси на рынок. Счастливые заботы. Приданое. Как-то заявился этот дурак, сын с этой придурочной женой, открыли дверь своим ключом, и сразу они оба начали прибирать, собирать бутылки в черный пластиковый мешок, снимать с одеяла пододеяльник, требовать, поедем к нам, мы тебя забираем, такая вонь! Мы тебя забросили совсем, прости. Всё, мама, едем. — Забираем-шмабираем, — пошутила она, — идите отсюда! И выругалась матом. Чтобы отстали. Сильная, со своими мыслями о горах, о покупках, с надеждами на скорое выздоровление и долгую счастливую жизнь, которой у нее еще не было, она смотрела на этих двоих стариков как на каких-то предков, явившихся из глубокого и забытого прошлого. Чего пришли? Вам что надо? Забрать меня и сдать мою собственную квартиру? Понятно-понятно. И грести денежки лопатой? Они ходили, собирали ее в дорогу. Невестка рылась в шкафу и что-то там нашла, черный пакет, зашуршала им, как будто там внутри было сено. Начала им трясти, показывать мужу. Закричала. — Не копайся там, не воруй! — крикнула ей изо всех сил и опять выругалась. — Это чужое! Они хотели поднять ее силой и увезти, так собирались, точно. А Мишка-то, как назло, опять уехал за товаром. И она, выведенная из себя, испуганная до дрожи, стала в голос кричать, что грабят, убивают, приподнялась верхней половиной тела и изо всей силы стукнулась виском о стену. Она думала, что при таком ударе обязательно будет синяк. Потом она схватила телефон и, вопя в полный в голос, со слезами вызвала милицию, что ее избили, ворвались двое, хотят изнасиловать, приезжайте скорее, адрес. Положила трубку, стала ждать. Опять закричала: — Уходите, пока вас не посадили в ментовку! (Такие и такие!) Я замуж выхожу, идите отсюда! Пока менты не приехали! Вас же заберут! (Так-растак!) Я вас посажу обоих! За травму головы и глаза! Я уезжаю в горы! Там меня вылечат! — Что замуж, какое замуж, — бормотал сын. — Распишешься с ним и всё! Больше не нужна! Им квартира нужна! Горы! Тебя убьют по дороге! Это же понятно! Нам соседи звонили! Что тут притон, наркотики! К ним ходят за анашой! Опять эта дура схватила пакет с сеном и показала его. — Да, мама! Вся улица к тебе ходит! Дети из школы у них толкутся тут, родители писали заявления, милиция давно знает, но ничего не делает! Ведь всё повесят на тебя! Гремели бутылки, которые они кидали в мусорный мешок. Ваши, что ли, бутылки? Что тут распоряжаетесь, вашу мать? — Это типично, поймите! — пищала его припадочная жена. — Они спаивают, приносят бутылку каждый день, потом женятся и убивают! — Это вас убьют! — отвечала пьяная из своей тахты, с серой, давно запачканной подушки. — Вас прикончат! — голосила она, вся в слезах от ужаса. — И ограбят! Я договорюсь! Это вам нужна моя квартира! Ввалились милиционеры, застали эту картину, вонючая комнатка, старуха лежит, откинув одеяло, кричит и показывает на руках и ногах несвежие синяки, тычет себе в глаз пальцем, что от удара не видит уже, сын хотел изнасиловать, а пожилой мужик и его жена, встрепанные, тоже кричат, что ее спаивают, бутылок вагон, смотрите, сколько собрали и еще вон сколько валяется, тут вообще наркопритон. Пакет с травой не высовывали, сами побоялись. И при этом сын показал паспорт, что он тут прописан. Она кричала, что из своей квартиры выписывает его по суду, он не живет тут! Бытовуха. Но не убили ведь никого. Менты, громыхая сапогами, ушли. И этим пришлось уйти, а она вдогонку кричала, а вот я добьюсь, тебя выпишут! Подам на выселение! Отдай пакет с травой, не ваш! Вызываю нотариуса, пишу завещание! Потом она опять принялась готовиться к свадьбе, пока не пришли свои и не начали орать из-за пакета. Когда к ней на следующий день явилась вызванная детьми врачиха (они только открыли ей дверь ключом, а сами в квартиру не вступили) и с порога так вежливо спросила: «Вы хотите говорить с психиатром, на что жалуетесь?», то она неожиданно весело откликнулась матом, а что, так-разэдак, иди сюда, я жалуюсь, да, на сына, про этих сумасшедших тебе много что скажу. Они там стоят на лестнице, боятся не входят при вас, потому что они психбольные, они приходят меня бьют! Их надо в дурку-шмандурку! И долго рассказывала, что закрадываются и нападают, сын изнасиловал, вон синяки на ногах и на животе (откинула одеяло). А я не могу ответить, состояние здоровья плохое, не хожу, ногами не вожу, но скоро выйду замуж и меня увезут в горы! На воздух, на природу! И, спьяну не соображая ничего, охотно подписала бумагу, которую ей дала осторожная врач, «имейте в виду, это направление на госпитализацию!» — Да! Пусть их забирают в психушку! Было-то ей море по колено! Веселилась, над врачом решила подшутить. Очки вообще куда-то делись, не могла нащупать. Специально накорябала что-то, мат какой-то, раскоряку поставила, сами разбирайтесь. На букву «х» что-то. В шутку расписалась не так. Эта подпись не моя! В психбольнице внезапно стукнула медбрата по носу. Сын с женой и дочь с мужем ее навещали, когда уже ее перевели в тихое отделение. Она плюнула, очень ловко, сыну в морду, когда он над ней наклонился поцеловать. В начале лета сын с семьей уехал в свой дом, который они купили очень далеко и дешево год назад за свои небольшие деньги (мать-то сразу после смерти отца продала наследство, полковницкую дачу, на которой все было построено-посажено-отремонтировано руками дочери и особенно ее мужа, но она их выгнала и быстро, задорого отдала первым попавшимся покупателям, и была очень довольна перед сделкой. Буду миллионером, кричала в телефон, всё положу на сберкнижку, а вам ничего не обломится! Потом кричала криком, что получила всю сумму в руки, сидя в машине у покупателей, вылезла, спокойно дошла до парадной, поднялась к лифту, и тут двое выхватили у нее сумку в подъезде, как будто знали маршрут и время. Это вы, это вы подстроили, наняли, обвиняла она детей. Отдавайте! Теперь квартиру я завещаю знаю кому. Не вам!). А сын с женой, вот несчастливая судьба, тоже обнаружили, добравшись до своей деревни, что домик их стоит пустой, воры вынесли даже окна и дверь и разобрали половину шиферной крыши. Их пустила на несколько дней соседская старушка, они, делать нечего, начали сеять-сажать у себя в огороде, ведь везли на себе посадочный материал. Как-то позабивали окна фанерой, старую дверь купили в соседнем поселке, спали на сене, тоже приключение пополам с бедой. В сельсовете им сказали, вы московские, а нашим тут есть нечего. Пить им нечего, так верней! Через полтора месяца сын вернулся в Москву, ему надо было на работу, и в воскресенье он поехал с продуктами туда, в психбольницу, навестить мать, но она уже умерла там, сказали. Вы бы еще через год приехали. Кримировали ее, кремировали, за государственный счет. Грипп якобы. Также медсестра ответила, что за свидетельством о смерти надо в архив. — Да она же здоровая была, как грипп? — вдруг опомнился и залепетал сын. — Она же уже ходила, мы ее навещали перед отъездом? Никогда такого не бывало! Ничего себе, от гриппа! Первый раз слышу! Медсестра неохотно и зло пробурчала, как учитель жизни: — Всё бывает в первый раз. Развернулась не глядя и ушла. Несчастный тогда понял, что мать здесь прикончили. Опять она кого-то стукнула. И с ней разобрались. И теперь не смотрят в глаза. Только виноватые не хотят разговаривать, только убийцы брезгуют объяснять. Да и то — ее бы все равно как-нибудь убрали, не эти, так те. Не они, так мы. Кто всем мешает, тот уйдет. Он шел и плакал, вспоминая маму. Шел немолодой человек и плакал о себе. Диалоги Боб, Ок Боб Простите, извините, как проехать в город А? Ок Ну тут нет дороги, дяденька, тут конец пути. Боб А что же делать, надо возвращаться? Ок Тут конец пути. Боб Ну я понимаю, что тут конец пути. Надо же обратно. Ок Конец, конец пути. Боб Идти на вокзал, да? Ок Ой. Вок-зал? А здесь нет вокзала. У нас нет вокзала. Боб А я же как? Мы же приехали? Ок Приезд есть. Да. Боб А отъезд? Ок Тут я ничем помочь не могу. Боб Но поезд, поезд, он же обратно отправляется? С вокзала. Ок Не знаю, мы не видели. Боб Но поезд же не остается навсегда тут? Тогда здесь будет кладбище поездов, ха. Ок Я об этом не знаю ничего. Кладбище? Может быть. Боб Подумать только, поезд прибывает и всё. Так быть не может! А машинист, а проводники? Им же надо вернуться, они на зарплате! Семьи ждут! Ок Семьи? Боб Ну да, родственники. Ок Не знаю. Боб Мне, наверно, надо обратиться куда-нибудь в справочную? Где тут справка? Ок Нету, ничего здесь такого нету. Справочная? Боб Ты ничего не знаешь. Сколько тебе вообще? Ок А сколько? Боб Лет сколько тебе? Ок Там должно быть написано. Боб Где? Ок Ну там. Рядом с вами. Прямо рядом. Боб Ничего не замечаю. Где? Ок Там, там. Боб Что ты говоришь? Какую-то ерунду. Там? Какое там? Сколько лет тебе? Ок Ну должно быть написано. Посмотрите. Там две даты. Боб И какую из них мне брать? Ок Это просто. Не надо брать одну дату. Надо брать вычитание. Столько лет и будет. Там минус, но наоборот. Из последней первую. Боб Не понимаю. Что-то с головой. Сколько тебе вообще? Прямо скажи. Ок Мне сейчас сто семьдесят пять лет. Боб Врешь. Смешно! Бред. Никогда бы не дал. Никогда. Ты что! Совсем другое впечатление. Ок Ну мне это сейчас. А раньше было по-другому, это надо смотреть вычитание. Боб Вы знаете, у меня голова этого просто не вмещает. Я не понимаю ровно ничего. Вам 175 лет! В городе нет обратной дороги! Но любая дорога должна быть в обе стороны! Поезд, пришедший только что, не идет обратно! Где логика? Нет? Ок Есть, есть. Боб Целый поезд остался здесь? А ведь у обслуги там родственники, они ждут! Ок Уверяю вас, не ждут. Вас ведь не ждут. Боб Меня? Я же собираюсь уехать, потому что именно ждут меня — и работа, и семья. Друзья в городе А. Ок Вас ждут, но только те, кто ничего не знает о вас. Боб Какая странная фраза. Загадками разговариваете? Те, кто ничего обо мне не знает, те меня ждут? Ок Именно, милостивый государь. Боб Где логика? Ок Есть, есть. Боб Тогда те, кто знает обо мне, меня не ждут? Ок Нет, не ждут. Боб Почему же? Ок Логика, как вы выражаетесь, такова. Они знают и не ждут, милостивый государь мой дяденька. Боб Что они знают? Что ты говоришь такое? Ок Это знают они, только они. Боб Бред какой-то. Ок Это их сведения. Боб А вы-то откуда все знаете? Ок Вы меня спрашиваете, и я отвечаю. Боб Но вы, вы знаете? Ок Я ничего не знаю. Боб Но вы мне только что сказали, что отсюда дороги нет. Что поезда не возвращаются. Что меня не ждут. Ок Я не знаю этого. Боб Вон, вон летит самолет! Он же вернется? Ок Не знаю. Самолет? Боб Снижается, смотрите. Значит, тут есть аэродром. Ок Ну, снижается. Что? Аэродром? Боб О боже! Взрыв! Что случилось, авария? Ок Не знаю. Боб Надо туда бежать! Ок Куда? Боб На аэродром. Может быть, надо помочь? Ок Тут нет этого. Нет того, что вы назвали. Боб Как это? Самолет же снижался? Они снижаются всегда над аэродромами! Ок Нет, не всегда. Боб Голова кружится. А куда же мне теперь обратиться? Справочной нет. Мне же нужно как-то то отсюда выбраться. Даже пешком! Ок Дороги-то нет. Боб Без дороги, куда-нибудь выйду. Лесом, полем. Ок Нет ни леса, ни поля. Боб А я где? Ок Не знаю. Боб А вы? Ок Я тут. Боб А кто-нибудь еще тут есть? Город, улица, дома? Где народ? Население? Ок Я. Боб И ваш дом где? Ок Тут. Боб Ваша кухня, ванная где? Ок Ванная? Всё тут где я. Боб А мне где поселиться? Ок Не знаю. Боб Всё. Я ухожу. Ухожу куда глаза глядят. Поищу не такого безумного. Пока. Ок Что? Боб Говорю, пока. Ок Не понимаю, что такое «пока»? Боб Прощайте. Я ухожу. Ок Прощайте покедова. Но это невозможно, милостивый государь. Боб Что невозможно? Уйти? Ок Да, это невозможно. Боб Ну вот я делаю шаг… Ок Делайте. Боб Так что мне, здесь надо стоять? Ок Скажем так: находиться. Боб Мне надо тут находиться? Ок Не знаю. Боб Вы тоже не можете отойти? Ок Не знаю. Боб И вы здесь уже 175 лет? Ок Меньше. 170. Боб Так! Опять нет логики. Вам 175 лет, а вы здесь 170 лет? Значит, когда вы сюда попали, вам было 5 лет? Ок Не знаю. Боб А с кем вы разговаривали тут до меня? Ок С миллионами. Боб А где они все? Куда делись? Ок Тут, тут. Боб А почему это я их не вижу? Миллионов? Сумасшедший? Ок Я не знаю. Боб А вы их видите, сумасшедший? Ок Да. Боб Они что, не всем видны, сумасшедший вы? Ок Не знаю. Боб Вам они видны, а мне нет. Это бред сумасшедшего. Идем дальше. Когда вы тут появились, они вам были видны? Ок Не знаю. Боб Но сейчас вы их видите. А это бред. Никого тут не вижу. Ок Да. Боб Вы с ними, что, разговариваете? Ок Да. Боб Вот это же интересно. Они вам что говорят? Ок Не знаю. Боб Как это может быть? Они непонятно говорят? Ок Да, как-то непонятно. Боб А вы, вы можете им что-нибудь сказать? Ок Не знаю. Боб Попробуйте. Спросите их… Ок Что? Боб Спросите их… Ок Хорошо, дяденька. Боб Нет, не надо. Ок Почему? Боб Потому что их ответ может всё погубить. Ок Почему? Боб Он не оставит надежды. Ок А какой у вас был вопрос? Боб Это был последний вопрос. Понимаете? Ок Нет. Боб Последний. На который может быть только один ответ. Ок А, я знаю один ответ: «не знаю». Боб Я думаю, что этот ответ может звучать как «да». Ок А вы спросите так, чтобы вам ответили «нет». Боб Да, я могу так спросить. Но, в сущности, я получу тот же самый результат. Ок Я знаю один ответ, «не знаю». Клиника ПЗ — Представьте себе клинику предварительного заключения. — Представить себе какую клинику? — Ту, где убивают память. — А, что-то подобное писал Пол де Крайф. Лоботомия. Иссечение лобных долей головного мозга. Применялось к особо опасным сумасшедшим. — Ну вот. Так это не то. В данном случае клиника, где убивают память, должна защищать интересы человека, которому убивают память. — Это понятно. Память иногда злейший враг человека. — Клиника, таким образом, должна защищать человека прежде всего от него самого. — Не от себе подобных, а от себя самого? Главнейшая задача! — Не надо сарказмов. А в каких случаях надо защищать человека от него самого? — Задача для философа. — Опять-таки, серьезней. — Ну, защищать человека надо от самого себя во многих случаях. — Так, в каких? — То есть эти случаи мы определим как случаи с печальными последствиями. Неверные поступки… Необдуманные слова. Плохо понятая ситуация. Невозможность управлять страстями… Короче, ошибки. — То есть ежедневная жизнь. — Да! Как говорится, ходьба есть вереница несостоявшихся падений. — Ну так вот: это все не то. От такого не защитишь и не защитишься. И память тут как раз в помощь: не забыл, к чему это привело? Опыт есть болезненный синяк на теле памяти, ха-ха. — Как всякий афоризм, он верен лишь частично. Иногда есть опыт победы. В сущности, пока жизнь длится, всякая история заканчивается неплохо. Без летального исхода. И жизнь оказывается вереницей побед — вплоть до момента поражения. Последний вздох — поражение. Позор смерти. — Нет, бывает, что поражение настигает при жизни. Позор жизни тяжелее. Об этом разговор. — А. Тогда понятно, о чем. Убрать память как свидетельство невыносимого поражения? — Да. Помочь человеку, память которого вредна для него. — Он должен будет прийти с просьбой убрать память? А каковы будут последствия? Ведь память — это и есть личность, душа! А вся история жизни человека рядом с другими людьми есть главное в ней! Оставшись без памяти, до опыта вообще, человек забудет не только свой позор, но и как ходят в туалет или моются в ванне, как чистят зубы, как надо одеваться зимой или летом. Он забудет язык! Забудет мать, отца, друзей. Его будут окружать незнакомые люди! Кто же на это пойдет. — На это поведут. — Нет. Стирать всю память никто не даст, не разрешит. — А спрашивать не будут. — Видимо, стоит подумать, как дать человеку забыть только определенных людей — да, но когда он явится в мир с убранной частью воспоминаний, тогда остальные участники событий невольно о них напомнят! — Да! — В таких случаях помогает эмиграция, бегство в другое место, где нет старых связей. — Это выход из положения, но эмиграция — это сбор документов, прошения, подписи, долгая волокита. Наконец, деньги на дорогу и на обустройство. Человек в крайней ситуации не может быть приспособлен к такой веренице действий. — И потом, как избирательно уничтожать память? Если бы это было возможно, все равно все бы вернулось к исходным чувствам. Удалось, допустим, стереть безумную, ненужную, вредную для человека страсть. Все забыто. Но личность снова придет к тому же самому! Генетику не убрать, привычки останутся, ноги сами приведут к нужному месту. Динамический стереотип сам воспроизводит ситуации. Проще говоря, привычки ведут к образу жизни. — Многие люди бегут — в деревню из города и наоборот, на другую работу, вообще вон с работы. Но эти еще могут себя контролировать. Речь не о них. — А о ком? — Предположений нет? — Ммда… Видимо, речь идет о человеке, чья память очень опасна для него самого. А самая большая опасность — это смерть. — Да. Мы и пришли к тому, что убивать память надо у самоубийц. — Стало быть, в клинику лишения памяти должны попадать люди, чьи намерения абсолютно явственны. А ведь многие бравируют, угрожают, спекулируют. Не собираясь ничего предпринимать. — Разумеется. — Значит, не эти. — Да. — То есть уже покушавшиеся на свою жизнь. — Да. — И их — тех кто остался в живых — должны направлять в клинику принудительно. — Да. — То есть — это тюрьма для убийц с завершающей всю историю казнью памяти. Личности. — Да. — И кто же туда захочет? — А кто хочет в тюрьму? — Совершенно верно. Никто! — Никто, да. — А как же с нарушением прав человека? — Самоубийство — нарушение права человека жить. — То есть… Без суда и следствия? — В КПЗ так и сажают. Без ничего. Предварительно. — И что мы обсуждаем? — Это тайный проект меры пресечения. — Кого же мы выпустим на волю? Даже не животных. — Ну, всё обойдется. Их примут, выучат. — Где?.. — Ну, создадут учреждения… — Интернаты для психохроников уже есть, спасибо. — Нет, с большей степенью свободы. Без колючей проволоки. — Еще того краше. Зная наши порядки… Наши нравы… Наши детские дома… Где живут нормальные дети с нормальной памятью… А кто выходит в жизнь? — Всё со временем образуется. Сон — Разрешите, полковник, я расскажу вам свой сон? — Только коротко. Другие в очереди ждут. — Нну вот. Сначала явился один, бежал среди людей, все шарахались. Грязный, какой-то страшной внешности, шерсть неравномерная, кустиками, кое-где пролысины. Вонючий даже издалека. Но без хвоста. — У всех животных должен быть хвост. — У него не было. — Обезьяна? — Ягодицы голые как у свиньи. — Обезьяна. Какого цвета ягодицы? — Грязного. Нет, не обезьяна: во-первых, руки не длинные, а ноги как раз длинные. Он бежал и сам шарахался от людей. Самец. Потому что в шерсти болтался синеватый огрызок. Проскакал мимо уличного развала, схватил связку бананов, продавец ничего не мог поделать, только закричал: «Эй!». — Такого догонять, прилавок ограбят. Логично. Хотя это сон. — И некому было его ловить, какое дело посторонним. — Вот именно, хотя это же ваш сон? — Слопал на ходу бананы вместе с кожурой. — Дикий, что ли? — Слушайте. Это был первый, и это был самец, как мы уже сказали. Куда летел, где потом уселся? Говорят, на дереве в парке. И туда же прибежали следующие, по одному (никогда парами, они не бегали парами; один — или стая). — Почему? — Я откуда знаю, сон. Они обсели ветки старых деревьев. Гадили с них. На рассвете мчались к помойкам. В моем сне за каждым кафе в парке стояли мусорные контейнеры, и за каждым кафе возникали эти пиршества на рассвете. Они приоткрывали крышки и, оглядываясь, погружали туда руки и головы. Облизывали пальцы. — Обезьяны высшей формации? — И нет! Не неандертальцы, не питекантропы или троглодиты, не пещерные жители. Хотя вечно молчащие. Только кивают, глазами указывают, тихо шепчут матерные слова на деревьях. Матерятся, это понятно, поскольку мат не язык, а рычание. Я это почему-то во сне знал. — Только самцы? — А! Вопрос с самками решен был так — самки поросли тонким, как плюш, мехом, волосы на голове висят космами, все как одна немолодые, побитые (и самцы тоже израненные). — А что же молодые? А дети где? — В том и дело, что детей и молодых не было. — Сон какой-то у вас нелогичный. У племени, если оно разнополое, обязательно родятся и будут расти дети. — Так слушайте дальше! К зиме они стали умирать, под деревьями валялись скрюченные трупы. Зимой все погибли. Собаки выедали у них лица и все мягкие части… — Безобразие, а не сон! — Потом пришла весна, и к маю уже пробежал по улицам первый, потом следующий — все неслись в парк. Обсели с десяток деревьев. Немолодые уже самцы и самки. — И никогда они не спаривались? — Никогда, по крайней мере на глазах у публики. — А на человека они все-таки смахивали? — Чистая, безволосая часть головы была как у человека: глаза, нос, рот. Однако все грубое, серо-синее, все грязное, побитое, в шишках, ранах и порезах. Там, на деревьях, они дрались, скидывали друг друга. — Нет, нелогично. Если между ними нормальные отношения типа кто кого, кто сильнее, то полагается, чтобы они производили потомство. — Они дрались, однако ловкости обезьяньей у них не было. Как-то никто не побеждал, не становился лидером. Лезли наверх тяжело, с содранной кожей, подставляли какие-то ящики. — А, то есть они были не животные. Знакомы были с использованием приспособлений. — Да! Неловкие, старые, вонючие, избитые, сидели на толстых ветках, свесив ноги с черными, как подметки, подошвами. — Ну и зачем это все вы мне рассказываете, сержант? — Господин полковник! Там были и люди. Прибегали поглазеть подростки, хохотали, кидались в них камнями. Те визжали, рыдали, шарахались и не отвечали. Подростки приходили и пуляли из рогаток, целясь в глаза. Дети приносили игрушечные стрелы и луки, смеялись. Женщин сшибали ночами невидимые охотники, исчезавшие с рассветом. Под деревьями коченели останки. — Ну и кто это, кто, кто это был? — Люди, люди, и с той и с другой стороны люди, вот что. Что это значит, полковник? — Следующий! Остров Арарат беседа по телефону 3. Алло! Привет, как дела? М. Как обычно. Что это ты звонишь? Вспомнила обо мне наконец? 3. Ой, тут у меня такая жизнь! Прости. Я вообще обо всем позабыла. Столько событий! Но я тебя часто вспоминала! И вот позвонила. М. Значит, я понадобился. 3. Да! М. Это так называемый синдром маминого холодильника: в него заглядывают только чтобы взять. Ты ко мне обращаешься именно в такие моменты. Я уже знаю. 3. Холодильничек! Не обижайся. Я правда с ума схожу, началось глобальное потепление. Зимы вообще нет! Идут ураганы. Арктика тает! Всему виной парниковый эффект, люди засоряют атмосферу дымом и выхлопными газами! Никто не хочет думать о будущем! Все заботятся только о себе, чтобы разбогатеть, а там хоть трава не расти! В прямом смысле этого слова. Знаешь это выражение французского короля: «После меня хоть потоп»? Вот они, короли, таковы — во все времена. М. С погодой это всегда так: ею все недовольны. Ты бы предпочла, чтобы снова начался ледниковый период? Как каждые 60 тысяч лет? Ты хочешь, чтобы все погибли? Чтобы слезы навеки замерзли и испарились в вечность? И погасшая планета, потеряв всё, неслась бы в вечном холоде по кругу? Ненаписанный ад Данте? 3. Холодильничек, прости меня. Действительно, каждый думает только о себе. Я боюсь. М. А что у тебя плохого? Весна вместо зимы. Успокойся. Нищие старики радуются, что не надо топить. Многие бездомные, живущие на улице, остались живы. Бродячие кошки, мелкие птички не погибли. Даже ураганы им не повредили. 3. Птицы! У них нарушился обычный ход жизни, они должны были улететь, но остались, а ведь корма им нет! Еще не лето! И звери не впали в спячку, бродят! Многие шерсть зимнюю нарастили, а зайцы вообще белую, бегают по черной земле, не понимают ничего! Может быть, это начало глобальной катастрофы! Ты не хочешь понять, что все мы можем погибнуть. Сила ураганов возрастет! Небоскребы и телевизионные башни в опасности. Но это ничто по сравнению с тем, что нас вообще может затопить из-за теплой зимы. М. Можно подумать, что это новость. Знаешь, что писал Пушкин: «В тот год осенняя погода стояла долго на дворе. Зимы ждала, ждала природа. Снег выпал только в январе». Это был 1826 год. 3. Если бы печальный опыт мог чему-нибудь научить, люди бы не болели гриппом. М. Но ты же всегда выходила из положения. Помни об этом и радуйся. Ты живешь! 3. Тогда объясню: какая же это жизнь, если у меня температура, пот меня заливает, обмен веществ нарушен, извини за подробности, но по всему телу нарывы, ты можешь это понять? М. У меня не бывает температуры. Я за себя спокоен. 3. Вот спасибо на добром слове. Я за тебя тоже теперь спокойна. Но мне-то что делать? М. Закрыть глаза и ждать. 3. Чего ждать-то? М. Будущего. 3. Меня пугает будущее. М. Меня пугает прошлое. Столько пережить и остаться ни с чем, а? Как ты думаешь? 3. Прошлое известно, что его пугаться. А вот будущее… М. Старики часто живут когдатошними обидами. Как ни странно, именно обиды формируют личность. Ты мне не звонишь… 3. Я ведь позвонила! Ну прости меня. Сказать честно, я в панике! Если так будет продолжаться, если повсюду возникнут тропики и океаны затопят сушу, то погибнет цивилизация. Вот о чем я думаю. М. Арарат останется. 3. Что толку, если Ной утонет! Все человечество! М. Тропики — это для меня несбыточная мечта. Ты не понимаешь, какое это счастье! У тебя жар. Значит, ты жива. Мне холодно. Я мертв. 3. Холодильник, прости. Но чужие несчастья с некоторых пор перестали меня утешать. М. Жара, я ее помню! Ешь бананы и кокосы, носи юбку из травы, спи в ямке. Хорошо жить в жарких странах. 3. Да, особенно в Африке и Южной Америке! Войны, голод, трущобы, революции, наркотики, СПИД, казни, геноцид, коррупция, детская смертность. М. Нет, в некоторых жарких странах живут прекрасно. 3. В основном только благодаря нефти. А ведь и нефть когда-нибудь кончится! Люди всё высосут. М. Вот об этом можно не беспокоиться. Если все пойдет как обычно, мир потеплеет, полюсы растают и вас затопит, насчет нефти не волнуйся. Она снова образуется где-то через миллиард лет. 3. Спасибо. Утешил. М. Нефть есть кал цивилизации. Вся органика, все накопленное, умершее, истлевшее ведь не исчезает, верно? Когда арктические и антарктические льды растают, когда все затопит океан — и люди, животные и растения вместе со слежавшимся мировым мусором уйдут под толщу воды и песка, — хоп! Вся бывшая органика стечется в подземные моря, превратится под огромным давлением в нефть или уголь, образует сопутствующие газы. Сколько раз уже это было, а? 3. Было? Я боюсь… М. Не бойся! Там, в толще воды, зародится опять жизнь, рыбы выйдут на сушу, превратятся в людей… Ведь человек в утробе матери сначала живет с жабрами. Это нормальный путь ребенка. Мы же знаем, что все великое повторяется в малом. Атом есть солнце со светилами. Утроба матери есть мировой океан, откуда человечество выходит из воды на сушу. 3. Ты лжешь. М. Нет. 3. Ты лжешь, что ты мертв. Ты живой. Ты мыслишь, стало быть, ты существуешь. М. Земля, ты всегда мне преподнесешь какой-нибудь комплимент. Звони мне почаще. 3. Марс, каково мое будущее? М. Ну что, ты забыла? Ты останешься жива. Ты покроешься толщей воды, безлюдный океан веками будет катить пустые волны под раскаленным солнцем, но со временем на горизонте замаячит чей-то кораблик, раздастся вой, блеянье и мычание, запахнет навозом, и кто-то на палубе увидит среди моря неподвижное возвышение, как бы окаменелую волну, и крикнет: «Дети! Сим, Хам и Ной! Ура! Смотрите, земля! Мне кажется, это остров Арарат!» 3. Ты еще не знаешь продолжения. Они сходят все вместе на сушу, за ними спускаются жирафы, слоны, бегемоты, крокодилы, а тут подходят местные, и один старый армянин говорит другому: «Слушай, Ара, по-моему, цирк приехал!» М. Пока есть анекдоты, Земля жива. Газбу бурлеск действующие лица: Маша Коля На сцене две кровати. На одной лежит Маша, на другой сидит Коля в черных очках. Маша Ну что? Коля Что? Маша Так и будем? Коля Что? Маша Так и будем валандаться? Коля Что значит валандаться. Я не собираюсь с вами валандаться. Сразу предупреждаю. Маша И очень хорошо. А то мы валандаемся, валандаемся. Хватит. Коля Мы что, валандаемся? Маша Да. Коля И я валандаюсь? Маша Мы. Коля Нет, я не валандаюсь. Еще чего. Я еще стыд не потерял. Маша Ну, я имела в виду, что мы даром время проводим. Коля Нет, не даром. Маша Почему? Коля Потому. Маша А что мы делаем? Коля Что делаем, то делаем. Маша Ты ничего не делаешь. Коля Это больше, чем вы думаете. Маша Как это? Коля Неактивность больше активности. Маша Это смотря для чего. Вот вы зачем здесь присутствуете? Коля Сам не знаю. Лучше бы меня тут не было. Маша Испугался? Коля Отсутствие больше присутствия. Маша Как это? Коля Ну, все это азбучные истины. Основа основ. Нет больше чем да. Отсутствие — ну это я уже сказал. Маша Не поняла. Ты отсутствуешь? Коля Я, наоборот, присутствую. Но если бы было наоборот, то все было бы много важнее. Маша Если бы тебя не было здесь, то… Коля Мое отсутствие для вас было бы намного заметнее, чем мое присутствие. Маша То есть я бы ждала? Коля Ну, не совсем так. Гораздо значительнее. Маша А что? Что бы стряслось? Коля Если меня бы с вами не было, я бы с вами был гораздо явственнее. Маша Не поняла? Коля Гораздо ближе. Маша Опять не поняла. Коля Что тут понимать, женщина. Это надо знать! Пауза. Маша А я не знаю? Коля Никто не знает. Маша А как меня зовут, ты знаешь? Коля Вас? Маша Называй меня на «ты». Коля Это сложно. Маша Маша и «ты». Ты заруби себе это на носу! А не «вы», и не «женщина». Коля Вы не женщина? Маша Проверь. Коля Мужчина? Маша Давай, проверяй. Коля Не знать — это больше чем знать. Маша Почему опять? Коля Безопаснее во многом. Маша Опять снова. Коля Незнание спасает. Великие знания — великие печали. Маша Да не бойся ты! Я не съем тебя! Коля Это вопрос. Если вы мужчина… Вон какие ногти! Прямо гвозди! О, мужчины на многое горазды. Маша Я не горазда, ты что! Коля Мужчины — это смерть, сказано! И правильно сказано. Маша Не обязательно. Мне, например, мужчины нравятся. Не все, конечно, но кое-какие. Коля Там, где одни мужчины… Я не был в вашей тюрьме. Но кое-что читал об этом. Маша Тут тебе что, тюрьма? Охо-хо. Вот уж загнул! Коля А армия? Там ведь тоже одни только мужчины. Это же ужас! Маша О, испугался. Дрожишь весь. Ну иди ко мне! Коля (тонким голосом) Если вы мужчина, то это многое меняет. Когда бы меня заранее предупредили, я бы с вами не поехал. Еще новости! Месяц с мужчиной в одной койке! Какое-то просто издевательство! Маша Все определяется на практике. Запомнил? Узнай меня! Коля Я знаю только то, что я ничего не знаю. И хватит на этом. Маша Ага-ага. Ты меня не знаешь, я тебя не знаю. А надо узнать! Коля Я повторяю, я не стремлюсь. Маша Так и проваландаемся весь срок. Коля С вами я валандаться не буду! Маша А что будете? Коля Ничего! Какой кошмар, в самом деле! До чего дела дошли! В брачном агентстве не предупреждают, на ком женишься! Вы соображаете, что меня обманули? Кинули? Каблуки, ногти. Бюстгалтер! Вы мужчина, вот вы кто! Маша Давай на «ты»! Коля О. Это сложно. Это надо бутылку купить, по стаканам разлить и выпить на брудершафт. Только так. А если ты мужчина, то тут поллитрой не обойдешься. Литр! И чекушка. И пивом заполировать. Маша Ну хорошо. Я женщина. Ты рад? Коля А чего тут радоваться-то? Маша Ну не мужчина я. Коля И че хорошего? С мужиком бы мы давно два пузыря раздавили. Маша Ты очень необычный человек. Ты это понимаешь? Коля Да, возможно. Маша Ты не такой как все. Коля Может быть. Приосанивается. Маша Все сразу лезут… А ты другой. Коля Так это же ежу ясно! Пауза. Маша Ты близко, но я тебя не могу понять. Ты как инопланетянин. Пауза. Коля смотрит на дверь, как бы намекая на что-то. Достает из кармана мелочь, считает. Маша Очки хотя бы сними? Покажи личико. Коля Неохота мараться. Произносит раздельно. О-о. Маша Я на тебя посмотрю, ты их вообще не стаскиваешь? Коля Обычно в данный конкретный момент. О-о. Маша О-о? Коля Очки отвержденные. Производства родной фирмы. Маша Это «Газбу»? Коля Дженерал моторос. Маша Ах вот оно что. Ах вот оно что. Дженерал моторс? Коля Не больше не меньше. Моторос. Делает ударение на последнем слоге, губы дудочкой. Маша Это что-то новенькое. Два «с»? Коля Ну вот еще! Маша А «Газбу»? Коля Это ваши дела. Маша Но не твои? Коля пожимает плечами, считает монетки. Пауза. Очки сними? Коля Потом. Маша Ты как будто не хочешь смотреть на белый свет. Коля Неуверен. Маша И на меня. Коля Опять-таки не уверен. Не надо быть ни в чем уверенным. Это главная уверенность. Маша Но ты со мной. Коля Когда? Маша Тогда. Коля Такой вариант может быть? Маша Я уверена. Всё будет. Коля Я не уверен. Маша В чем? Коля Что всё будет. Обязательно что-нибудь снесет. Забодают и всё. Свистнут, брякнут. Где-то запузырят, не сварганят. Я их знаю. Маша Это-то да. Но ведь человечество должно существовать? Коля Ты вообще что? Маша Ничего. Коля Ты отдаешь себе? Маша Ну. Коля Не понял. Маша Ну, я говорю, ну! Отдаю себе. Коля с раздражением закуривает. Вы же некурящий! Коля курит быстро. А правду вы сказали, что вы некурящий? Коля застывает. Вы же некурящий, непьющий, да? Коля Где. Маша Что где. Коля Непьющий, где непьющий-то. Где здесь тут есть что выпить? Выпить нету. Я непьющий, да. В данный конкретный момент. Все же исчисляется моментами. Маша Но и некурящий же! Коля Спустя время. Курит. Маша Надо позвонить. Лезет в сумку, достает кипу бумаг, изучает. Коля косится на нее. Маша добывает из сумки телефон. Звоню. В общем, всё. Я должна сообщить. Договор не соблюли. Ты оказался курящий. Коля застывает. Коля Где? Маша Что где? Коля Ну где я курящий. Курит. Попробовал первый раз, не понравилось. Тьфу! Курит. Одна сигарета первый раз. Кашляет. Вредно, вредно. Это же всем известно, что курение разрушает организм, легкие, психику, вырабатывается привыкание, и какое! Затягивается, выпускает дым. Маша И всё. Всё пропало. Ты понял? Пролетела птичка обломинго! Коля Один раз еще не это… Одна сигарета за день. Маша День только начинается. Коля (кашляет) А на моих два часа дня. Маша Выкинь часы. Коля А что? Маша Двенадцать вообще-то. Коля Вперед? Маша Выкиньте часы. Коля Что, здесь назад? Маша Здесь ровно. Коля Приговор месяц условно. Маша Что? Я не слышу. Коля (оглядывается) Сносит крышу. Маша Вы что, своими рифмами вы чего добиваетесь, не поняла? Коля Какая жесть. Хочу есть. Маша Купите. Коля Купите облупите. Нет денег, совок и веник. Маша У меня тоже. Я платила за билеты на поезд, за такси. Коля А здесь что, я вообще не в курсе. Маша Здесь отдельная квартира. Коля (поет) Я тоскую по родине, по родной стороне моей! Папа часто пел, он из города Челябы. Пел, пел вечером и попал под машину. Поет. Дал-лиоко далеко ты, родимая Челяба, сам черт сломает ногу среди этих гор! Так пел. Маша Вы хорошо поете! Коля А-а! Эй бэри буба, эй бэри баба, поем мы в мажоре, а на душе минор! Даллеко-далеко ты, родимая Челяба, и так далее. Маша Еще спойте? Коля Моя мама дочь подполковника санитарной службы. Валентина Игнатьевна. Вас как зовут? Маша Забыл? Коля Вы мне не говорили. Маша Там знают. Коля (поет) Далеко-далеко ты! Маша Вот именно. Коля (поет) Снова туда, где море огней! Ложится на кровать, хлопает по покрывалу рядом с собой приглашающим жестом. Маша Что? Коля Жиденькая кровать-то. Опять похлопал, поет. Снова туда с любовью своей! Маша скептически наблюдает за ним, демонстративно хмыкает, качает головой, разводит руками. Коля начинает снимать брюки, долго их складывает, подсовывает под матрац. Остается в пиджаке, черных трусах и туфлях с носками. Стоит неподвижно. Маша (смотрит на часы) Ну что, есть будем? Если больше ничего не предвидится? Коля Вот! Правда! Давайте! А я в ларек сбегаю тут внизу работает. Достает брюки, сдувает с них пух, начинает надевать. За пузырьком! Маша За пузырьком? Лежите уж, мужчина, зачем. Коля (поет) Зачем вы девочки красивых любите. Снимает брюки. Маша А зачем вы штаны сняли? Коля Просто так, не думайте. Надевает брюки. Это неприлично, я понял. Маша Вы давно не пьете? Коля Как это. Маша Ну, вот вы непьющий, было написано. А вообще вы пили? Когда-нибудь? Коля Нет! Я не пил. Что вы! В чем вы меня подозреваете? Во лжи? Ой не скажи. Маша А почему тогда вы хотели сбегать за бутылкой, раз вы непьющий? Коля А разве пьющий? Где? Я просто предложил сбегать в палатку, чтобы не кушать всухомятку. Маша Да мы чай вздуем. Коля Чай-чай-чай. Ча-ча-ча! Садится, поводит плечами. Как бы танцует. Маша Вы танцуете? Коля (поет) Я тоскую по родине! Маша Вы поете? Коля Пою. Маша А где вы поете? Коля Сейчас тут. Маша А вообще? Коля Вообще кастрюля щей в порядке вещей. Маша Что? Коля Рифма в момент! Намек на обед! Маша Я хочу спросить, кто вы по профессии? Коля Био, био. Маша Био что? Коля Мембраны. Поет. Ночь принесла нам свежесть, отдых от зноя! Маша Но вы же кандидат наук? Город Протвино? Коля Где уже! Маша Но были? Коля Какая разница. Маша Вам никакой, а Михаилу польза. Коля Какому Михаилу? Маша Михаилу Николаевичу. Коля (надевает брюки, хлопает себя по карманам, достает пачку сигарет) Все сигареты выкурил… кто-то… Кто-то очень постарался… Садится. Маша Нет, здесь мне нравится. Номер с кухней, с кастрюльками! Не надо с утра пораньше бежать на их завтрак. Коля Завтрак, когда это было! Маша Не надо ничего варить кипятильником! Я специально взяла с собой кипятильничек, большую кружку, крупу гречку, пшено, рис, масло постное, даже соевый соус у меня есть! Коля (осторожно) Неужели колбасу тоже? Маша Какую колбасу? Коля Копченую? Маша Да никогда! Коля Вот и я думаю, какой ужас, эта сырокопченая колбаска… Вредно до безумия… Маша Вот такая же и я! И будем варить кашу. Вы какую любите… Кашу какую? Коля Я какую? Маша Три на выбор. Рис, пшено, греча. Прочищает организм от вредных шлаков. Какую? Игриво. Какую? Какую? Коля Ты-то какуешь. А я-то нет. Маша Но еще есть и горох. Коля Я горохую. Рифму говорить не буду. Маша Какой вы смешной! Что вы всё стишки бормочете! А давайте так: мы можем пойти картошки принести. Сразу мешок на месяц. Коля (поет) Он сказал поехали… Маша У меня постное масло как раз есть. Картофель в мундирах с постным маслом очень полезен, кожура такого картофеля содержит все необходимые ингредиенты. Коля (поет) И махнул рукой. Маша По-моему, взмахнул рукой. Коля Ты! Маша Да. Коля Ты зачем это… Маша Знаете книгу «Очищение организма»? Автор А.Я.Клещ и И.Я.Клещ. Братья, наверно. Или сестры. Или брат и сестра… Коля Ты зачем это… Маша Я вам подарю эту книгу, она очень важна. Коля Ты зачем это… пойдешь мешок картошки тащить, я сам сбегаю. Эта фраза производит сильное впечатление, как если бы лопнула струна. Маша Моя умница. Я всегда знала, что ты умница. С первого взгляда. Коля Надрываться такой женщине. Маша Я с первого взгляда поняла — это мой Михаил. Коля Меня зовут Николай. Но это не важно. Маша Я и говорю. Коля Я сбегаю, ты не волнуйся. Как тебя зовут-то? Маша Маша. Мы всюду будем ходить вдвоем теперь. Коля Да я амором туда-сюда. Маша, за меня не тревожься. Я еще крепкий. Встает, делает позу из бодибилдинга, Маша к нему тянется. Я парень хоть куда! Выскальзывает из Машиных рук, бежит к двери. Да, денег-то у меня уже нет! Маша У меня найдутся. Берет сумочку, идет к дверям. Коля Да я за картошкой мигом. Протягивает руку. Маша Мы будем всегда вместе. Поет. Эдвин, ты всегда и повсюду со мной… Коля (поет) Ты со мной — Сильва! Маша Ля-ля, ляляляляляля-папа-па-голубой! Пошли уже. Коля Леди не носят мешки с картошкой. Маша Это-то понятно, нести будешь ты. Коля Зачем? Отдохни! Жди меня, и я вернусь, только очень жди. Маша Я не поняла, вы кто? Коля Кто-кто, Жан Кокто. Маша Вы поэт? Коля Не знаю, может быть. Такие вещи не называют вслух. Я пошел? Маша А деньги? Коля Ах боги мои, забыл! Боги мои боги. Маша Как я это чувствую… Коля Что ты чувствуешь, моя красавица? Маша (показывая пониже шеи) Тут жжет. Коля (смотрит) Покуса нет. Маша Обними меня покрепче. Коля Тогда я уже не пойду за картошкой. Маша Ну! Коля Но будь осторожна! Маша Как раз это неважно. Не надо предохраняться, не надо, все уже в прошлом. Коля Будь осторожна! Если я тебя обниму, ты услышишь жуткий вой. Маша (закрыла глаза) Слушаю. Коля У меня в желудке. Маша решительно прижимается к Коле. Смешно! Вчера впервые попробовал с другом водки. На прощанье. Не понравилось. Слышишь какой запах? Дышит. Ужас. Сам чувствую. Дышит в ладонь. Чеснок, лук… Соленый огурец… Манты ели… Остервенело нюхает. Маша (отстраняется) С каким другом? У вас друг? Коля У всех есть друг. Что такого. Маша Давно? Коля С университета. Что такого-то? Чего ты боишься, глупая! Он с женой поругался. Она к нему лаборантку приревновала. Пришел ко мне с пузырем. Говорит: «Хочешь раз в жизни попробовать пятьдесят граммов?» Я вообще-то кремень. Но знаю, завтра обрубаю концы, и впервые принял. Пищепровод резало! Огнем! Друг сказал: «Ну ты первоходка!» Маша Прочитайте какие-нибудь стихи. Коля Есть на свете утес, дико мохом оброс. Маша Неправильно «мохом», надо «мхом». Коля Посредине утес, дико мхом там оброс. Маша У тебя какие глаза? Карие или синие? Коля Да разные там. Всякое бывало. Маша Сними же очки, глупый! Коля Жена вообще говорит — «ну зенки налил». Ну в смысле когда я плачу. А когда я ноги вытяну, она говорит: «Убери бульонки». Маша Это хорошо, что у вас есть жена, вы не истаскались. Женатые мужчины надежнее. Меньше опасности заразиться, понимаешь? Коля Когда, она говорит, ты улыбаешься, смотрю на твои окомелки и удивляюсь на себя, говорит она. Улыбается. Как я вообще с тобой живу. Окомелки — это мои зубы. Маша Что вы, у вас красивые зубы. Коля Да это вставные! Хотите, покажу. Лезет в рот. Маша Не надо, я вам верю. Верю каждому слову. Серафим не даст вам соврать. Коля Веришь? Я недавно челюсть вставил, в долги влезли, вот поэтому и решил на работу идти. Вот причина, по которой я приземлился в «Газбу». Маша А меня Серафим заставил. Зубы вам хорошие сделали. Или Михаил, не знаю. Коля На зубы не жалуюсь. Представляешь, ночью в стакан не входят! От души смеется, показывая зубы. Бидон приспособили. Тогда и левый глаз там умещается в бидончике. Залезает рукой за стеклышко очков, долго роется, потом вынимает что-то, роняет со стуком, поднимает, плюет на объект размером с куриное яйцо, вытирает обшлагом, протягивает на ладони Маше. Маша (смотрит) А, у вас голубые-то глаза. Коля Были. Теперь один голубой, другой желтый. Раз я попал в одну историю, полез на дерево за котом. Маша За котом? Вы молодец! Вы спасли живую душу! Можно, я вас поцелую? Я за кота все что хочешь отдам, даже свою честь! Коля Кот орет, спать невозможно было. Жена меня послала. Ночью-то! Ну и у меня глаз выпал с большой высоты. Маша Вы пожертвовали зрением, я вас уважаю! Ну? Спасли кота? Коля Вот и ну. Тишина воцарилась, да глаз разбился, а в мастерской они вставляют глазные протезы только парами. Что существенно дороже. Пришлось брать остаток, были разнопарки, один желтый глаз и другие такие маленькие черные для монголов, что ли. Но со скидкой. Маша Но как я вас уважаю! Коля Теперь я ношу черные очки, поняла? После того как купили мне челюсть, парные глаза мы уже не потянули. Жена сказала, и так хорош красавец. Вот, изволите видеть. Лезет за другое стекло, вытаскивает наружу еще один объект размером с яйцо. Показывает Маше. Маша Да это не желтый, а светло-карий. Янтарный. Тоже красивый. Коля Вы думаете? Прячет глаз в нагрудный карман. Маша А свои какие у вас? Коля Были серые, что ли. Как у рыжего кота. Маша Так вот оно что. Коля Так вот оно что, а как звать тебя — Власом. Кланяется. Маша Очень приятно, меня Мария. Маша протягивает ему руку, Коля сует ей свою, Маша как-то растерянно отступает, рукопожатие продолжается, и его рука до локтя остается в ее руке. У Коли в результате пустой рукав. Коля Вот вам моя рука. Маша Это что, предложение руки и сердца? Машет его рукой. Коля Сердце у меня одно, не предлагаю. Маша Меня успокаивает, что раньше вы были в комплекте. Это важно генетически. Вы были ведь полностью, когда родились? Мне нужно знать. Садятся на свои кровати. Коля Я не помню. Мама что-то говорила. Маша Что говорила, расскажите о вашем детстве. Коля А чего? Маша Ну мама ничего такого не рассказывала, что ты был не такой как все? Коля А, в этом плане. Ну, матушка говорила, маленький родился я. Маша Это прекрасно. Маленькие живучее. Коля Маленький-маленький, говорила. Двести граммов. Рост, правда, пятнадцать сантиметров. Говорила, как глистиночка худой. Маша И в результате все обошлось, правда? Мужчина получился видный. За ним очередь стоит! Коля (декламирует) Дай, друг, на счастье руку мне. Маша отдает ему руку, Коля, отвернувшись, вставляет ее обратно. Такой огромной не видал я сроду. Маша Какой удивительный у вас протез! Коля У меня они парные. Вытягивает невероятно длинные руки, это протезы. Я с третьего этажа с балкона что хочешь достану. Прячет их в рукава. Маша Я думаю, это хорошо, но не важно. Непьющий, некурящий, это важно. Это самое главное. Коля протезной рукой хлопает себя по карману, достает пустую пачку сигарет, сминает ее, выбрасывает под кровать. В наше-то время редкость, непьющие и некурящие, они в «Газбу» сказали. Коля Я сейчас вернусь. Идет к двери. А! Ой, все позабыл. Увлекся темой. Дай денег. Как моя жена говорит: «На тебе рубль и ни в чем себе не отказывай». Маша Да что же это за жена такая? Коля Жена вытрясла из карманов все до копейки! Маша Жены хуже матерей. Мать всегда подумает о Серафиме, как он там, не голодный ли, не холодный. Где ты вообще, Мишенька. Иди ко мне, ну тебя. Коля Я повторяю, что я не Миша, а Коля, в крайнем случае Влас. Маша Я много прочла по педагогике, психологии творчества. Если ребенка воспитывать правильно — Коля Меня воспитали правильно, да. А вот мою жену — неправильно. Всё абсолютно деньги! Я еще надеялся! Активно роется обеими руками в карманах, снимает ботинки, отворачивает каблуки, отвернувшись, копается в штанах. Маша Главное в воспитании. Мама должна знать, что рождает ребенка не для себя, что она только передаточный механизм из небытия в общество. Что она его кормит, охраняет, одевает, учит — но не для себя на старость. Он — сам для себя человек! Коля Человек — пара век. Маша Пара век? Коля Всё попарно. Пара глаз, Хлопает себя по карману, проверяет за стеклом. пара бровей. Удостоверяется в наличии бровей, оттягивает одну, Маша с напряженным вниманием следит. Некоторые органы только были выданы одинарные. Щупает нос, кадык, пупок, смотрит в брюках. Маша Что там? Коля Резьба сбоит, видимо. Сдирает одну бровь, с сомнением рассматривает ее. Приклеивает обратно много выше и криво. Маша Ну вас и собирали сюда целым учреждением. Коля «Газбу» — это марка. Маша Вообще, давайте как следует расскажите мне о ваших предках. Чем страдала мама, бабушка, чем отец. Коля Что тут скажешь — гомозигота, страдала зевотой, гетерозигота, пошла на работу, иксы и игреки, ха ха ха ху. Маша У меня, рассказываю, хорошая семья. Мама не старая, она меня родила в тринадцать лет. Недавно только на пенсию вышла. Коля (мучительно считает, говорит уважительно) Вы моложавая. Маша Да нет, она у меня бойцом работала, их рано не пенсию увольняют, как балерин. Уже не та точность. Коля Бойцом? У меня друг в артиллерии служил, два года продежурил у атомной боеголовки. В колодце сидя. От скуки на ней написал одно слово и добавил «вам». Большими очень буквами. Чтобы, когда она полетит, всем было бы видно. Но не дождался, она не полетела. Уже. Он ее все время поливал, думал, заржавеет — нет. Заржавела. Когда чего-то сильно хочешь, то добьешься. Ракету списали, подняли на поверхность, долго везли с этим словом. А его на губу посадили. Но ненадолго. Маша Нет, моя мама на бойне работала. Боец. Она с рубильником управлялась. Плюс, минус, и всё. У нее там был козел любимый, он впереди овец бежит, они за ним. Вожатый. Потом, когда все овцы уже стояли в камере, его мать выводила наружу за рога. Но один раз приходит на смену, ей говорят: Семена меняем, прибыл молодой способный козел, Семен пусть сегодня остается с овцами в камере забоя. Он на нее так смотрел! Не кричал, когда она шлюз закрывала перед ним. Как ты с ними, Семочка, так и мы с тобой, извини. Коля Ну и мамаша у тебя… наследственность, я бы сказал… Тут подумаешь, надо ли мне детей от такой тещи. Маша Мать очень переживала, после этого скисла, молодой козел не туда повел отару, овцы пошли по цехам, видели кровь, мясо… Блеяли. Коля Я бы тоже блеял. Только и остается, блеять. Маша Ну и маму от греха подальше перевели на обвалку туш. Работа тяжелая, но не с живыми же. Она там план не выполняла. И ей дали инвалидность по профнепригодности, отправили на пенсию. Коля Как же так. Мне сказали, молодая, интеллигентная женщина, ранимая душа, хорошая семья. Не распалась семья. Маша А и не распалась. Мы с мамой так и живем, не разошлись. У нас кошки рожают каждый год три раза. И ни разу мама никого не отдала в чужие руки. Коля Так и живете? Маша Да. Только запах, конечно. Но мама к запахам привычная. На бойне особенно не поблагоухаешь! Коля Нет, не поблагоухаешь, да. Маша Моя мама любую уличную кошку готова приволочь. Я ведь не сразу поняла, на что она намекает, и вот мой путь в «Газбу». Коля Дела. Маша Маме нужны были дети. Я потом поняла. Здоровые, умные, красивые дети. Коля Но дело в том, что мой папа был арфист из Челябинска. Я-то здоровый, а он арфист. Маша Это уже талант, арфист? Коля У него были пальцы длинные! Маша Это результат упражнений. Коля Нет, у него на каждом пальце дополнительная фаланга. Показывает. И на каждой руке по семь пальцев. У него были гигантские возможности, он охватывал две арфы! Справа и слева! Принужден был писать себе сольные вещи на четырнадцать пальцев аппликатуру. Маша Прекрасно! Коля Отец моей матери у меня, как известно, подполковник санитарной службы. Когда батя въехал к ним со своими инструментами, с двумя арфами, женился на маме Валентине Игнатьевне и начал играть, то подполковник почувствовал себя как на том свете, так он кричал, сижу как в раю, и сразу предложил по блату ампутировать зятю лишние пальцы, чтобы не позориться перед санитарной службой. Но папина мама приехала из Челябинска, моя бабка, и резко ответила, что Бог знал кому дал, я вообще, сказала, живу с двадцатью четырьмя пальцами, а он и подавно с двадцатью восемью проживет! Маша Но вы говорили четырнадцать? Коля А на ногах же тоже, как ты думаешь! Ступня как ромашка, показать? Маша Ой, спасибо, я и так верю. Коля У меня эта особенность только на ногах. Маша А зубов? Коля Я же говорю, в стакане не помещаются! Шестьдесят четыре зуба! Мы сами не местные. Вы поняли? Маша А глаза? Коля снимает очки, там у него закрытые глаза, на веках которых нарисованы ярко-черные зрачки. Все это раньше скрывалось за очками. Маша Вот это да! Коля быстро нацепляет очки. Зачем вам это? Коля Так мне Бог послал. Маша У вас там кто Бог? Коля Кто же знает. Маша Ну как зовут? Коля Зовут «б» отдельно, отдельно «г». Маша Но это «Газбу» меня обмануло. Я работала столько ночей и дней, чтобы скопить денег, оплатить две путевки, продавала котят в подземных переходах, у меня брали, котята редкостной красоты, комки пуха. Они ранят в самое сердце. С ними невозможно расстаться. У нас записывались в очередь. Мы купили дом в деревне. Прикармливали мышей, они у нас в подвале плодились, только наши специально свежие мыши, чтобы котики пушистые не потравились. Продавала, копила, купила путевки в «Газбу». И все напрасно. Вы уж простите. Вы ведь с другой планеты, да? Коля (солидно) Как вам сказать… Маша И вы, наверно, так хотели детей от прекрасной землянки. Коля (улыбаясь) Бьется в тесной печурке огонь… И поет мне в землянке гармонь… Маша Вы знаете много наших песен. Вас, наверно, готовили… Уж извините. Идите, всё, и можете напиться. Я хотела здоровое потомство, для этого надо как минимум чтобы будущие родители не пили и не курили. Один месяц. Всего-то. И генетических заболеваний чтобы не было. Коля Оу, у меня есть восемь дети. Тут, на земле. Одни землянки. Ни одного земляка. Маша Вот и еще одно. А я хотела Мишу или Серафима, еще не выбрала. Мальчика. Нам нужен мужчина. Хотя я подумала, Серафима будут дразнить Серя… Коля Не, Серя это Cepera. А Серафим это Серяфа. Маша Да. Назовем Миша. Коля Моя жена сказала, второй раз я отказываюсь тебе рожать, одного такого раза мне вполне хватит. Живот был как микроавтобус. Восемь землянок, представляешь? Это сказываются мои способности. Я у моей мамы был первым, дальше должны были выйти на свет еще девять земляков, но врачи проморгали, упустили момент, была пересменка в роддоме, и следующие мои братья растворились в воздухе. Валентина Игнатьевна ничего не заметила, смотрела только на меня. Они рождались и прощались со мной, мои родные братья. Это уже наш закон: если на родившееся дитя никто не смотрит, оно растворяется. Маша И как вы назвали детей? Имена очень важны. Коля Мы их пока что не назвали. Так, сами по себе вертятся в тазике. Одну позовешь — все прискакивают. Юркие девки! Мы их зовем Шурки. Маша Всех на одно имя? Им тяжело придется в школе. А как ваша фамилия? Коля У нас нет фамилий. Свист разной высоты в пяти уровнях. Маша И как же? В школе вызовут к доске «Шурка!» Свистит. И все прискачут? Коля Ну, к школе они все созреют настолько, что их сразу посадят в десятый класс. Свинговал каприль. Маша Это что такое? Коля Это когда особая дыхательная система. Маша Я хочу вам сказать, что тоже давно питаюсь по особой системе, каши, постное масло, причем необходимо очень медленно жевать масло, до сорока раз одну ложку. Коля Я не питаюсь вообще. Фотосинтез и всё. Нуждаюсь в свете. Я вообще зеленый. Маша Гринпис? Коля Есть и сине-зеленые, которые питаются по принципу водорослей. Маша Вот и вы не такой как все. Я было надеялась встретить заурядного мужика, чтобы он по условиям контракта не пил и не курил месяц, полюбить его за этот месяц и зачать хорошего мальчишку. Больше женщине разве что надо? Чтобы любовь и дети. На большее мы и не претендуем. Сами справляемся. И чтобы дети были здоровы, сыты, обуты, одеты, образованы, сильны и умны. Всего-то. И любили бы всё живое. Коля Для этого надо чтобы была другая система, женщина. Это золотой век, он сейчас есть в двух мирах. Остальные или стремятся к этому путем войн и насилия, или уже прошли этот этап и живут в индивидуальных капсулах. Маша В «Газбу» мне сразу предложили искусственное осеменение. Коля Это что, шприцом? Маша Да хоть клизмой, все равно не то. Ребенок вырастет, спросит. Я ведь никогда не буду ему лгать. Никогда. И в результате мой Мишка потом будет говорить «мой папа слоился». Или «я ребенок вечерней дойки». Коля Я многому тут удивлен. Маша Полк солдат на сцеживание шагом арш. Коля Да и вообще, ой ли. Маша Ой ли что? Коля Ой ли полк солдат. А то в тюрьме в камере в углу у параши поставят флягу. В камере семьдесят человек. Маша Вам весело. Вы злорадствуете. Коля Мы — мы размножаемся почкованием. Весной вылезают почки на подбородке. Каждую почку аккуратно доводят до первой зеленой чешуйки и в парник. Маша Вот я вас и выбрала в картотеке. Там были блондины, шатены, лысые, брюнеты, один рыжий, три тюрка, семит в виде араба, а под вами было написано «англосакс». Коля Да? Я да. Но частично. У меня дети англичане. Маша Значит, остальные были тоже подделанные тюрки. Правда, было двое афроазиатов. Они родом из Монголии, там когда-то после Второй мировой войны не выбрался на родину негритянский полк. И уже в мирное время у них такие кудрявые монголы родились. Эти двое как раз добивались американского подданства, но с документами было неважно. Пока что ходили по заказам. Дети получатся евроафродизиаки и евроафродиты. Коля Гетероамбалы и гомодизеля. Я знаю. Маша А выбор был у меня, кого взять с собой на месяц на отдых. Молодые красавцы. А я купилась на интеллигентное лицо. Я вас почему-то, короче говоря, пожалела. Коля Я пошел в «Газбу» почему. И в другие такие места. Моя жена остановилась на восьми детях. А у Пушкина более ста потомков! Он породнился с Гоголем, с английскими королями, даже с Дантесом. И с Мерилин Монро, даже с Киркоровым. То есть немеряное поле деятельности. Маша У меня в роду был царь Эдип и, еще раньше, Авель. Коля Авель был убит неженатым. Маша А вот кто был женой Каина? Коля Вы разберитесь со своей историей вообще-то. Маша То есть ежели Авель не оставил потомства, мы все дети Каина. Каиново племя. Изначально погибшие твари. Коля Все вы родственники. И только я чужой. Маша А вы от кого произошли? Коля Мы деревья. Маша А у вас сколько детей? Коля У одного дерева знаешь сколько семян? Маша И от вас рождаются деревья? Коля Иногда кусты. Маша Да… Вот оно что… Коля Я тебе честно сказал, что я не тот, кто описан в картотеке «Газбу». Маша Мы рады быть обманутыми. Коля И я не человек. Маша А вот каково по-вашему определение человека? Коля У него все должно быть прекрасно. И душа, и одежда, и уши, и брови. Маша Простите. А что значит «должно»? Коля Ну, так сказано. Маша Ну вот я человек. И как я, по-вашему, могу сделать себе прекрасные уши? Коля Есть методы самовнушения. Сто раз каждый час повторять «у меня прекрасные уши». Верить в это. Маша И что? Коля И повесить изображение уха напротив кровати. Каждое утро молиться на уши. И они станут такими без операции! Маша Ну а ребенок, если он родится с ушами как лопухи, он что же, будет не человек? Коля Скажем, не тот, кто нужен миру. Ошибка, сбой. Маша Но он же не будет как идиот повторять про прекрасные уши. Дети этого не терпят. Коля Мать должна верить и повторять. Маша Нет уж, пусть человек будет хотя бы нормальным. Коля Но вы же заказываете мне человека? Хотите родить с большой буквы? Маша Ну пусть что будет то будет. Коля Вот этим всё у вас и завершается, абы как. Маша Буду его любить, кормить, купать, одевать. Будет мой маленький друг на всю жизнь. Всегда буду на его стороне. Коля Вот моя жена тот раз тоже уперлась рогом в стену, буду рожать. У нее рога небольшие, сантиметра два. Кривой рог. Маша Она ваша? Оттуда? Коля Нет, она местная, землянка. Но уперлась, будет рожать. Я говорю: у тебя и дети будут такие же, криворожье. Маша И пускай. Коля Пока не растут ни фига. Не разглядеть. Совсем малые еще дети, я подхожу, прямо вода в тазу закипает. Радуются. Шурки мои. Восемь персон. Моя жена-то, знаете… Маша Я знаю то, что я ничего не знаю. Я не знаю что с тобой поделать. Коля Моя жена рогатая лягушка. Маша Как в сказке прямо. Коля Я когда приземлился, ничего не понял. Вода, все родное, зеленое. Деревья шумят. Не на дереве же жениться, это я всегда успею. Смотрю — зеленое, понятно. Но прыгает и с рожками. Передвигается. Мы, деревья, стоим — а она прыгает! Так она мне понравилась! Вот это, думаю, обитательница планеты, жительница планеты Земля, первая, кого я увидел на Земле! И я должен жениться. Ну и вот. Дети пока головастички. Зелененькие. Такие пупырышки. Маша Ты встретил рогатую жабу, дорогой. Коля Потом-то уже я огляделся. Но первое слово дороже второго. Я женат. Жена ревнует, прыгает. Уперлась рогом: в «Газбу» не пойдешь! Маша Вот видишь. Коля (поет) Снова туда, где море огней! Выпьем? Маша Заладила сорока Якова. Ты месяц не будешь пить и курить. А то мне потом всю жизнь маяться с больным ребенком. Мало того, что отец у него будет дерево. Я на это иду. Но у меня условие, что это будет непьющее дерево! Коля Ну вот а твои родители были разве непьющие? Маша Не спорю. Но я могла бы стать… не знаю, пианисткой. Лауреатом. А они пили, выпивали, компания, девчонки-ребята, восьмой класс. И я родилась. В результате памяти никакой, забываю имена. Встретила школьную подругу, хотела ей подарить котенка, стала надписывать «На память…» остановилась и спрашиваю: «Слушай, а как тебя звать-то?» Она говорит, вот когда вспомнишь, тогда и подаришь мне котенка. Принципиальная. А у человека ну памяти никакой! Способностей ноль. Вот тебя как зовут, я забыла. Коля Дуб по-вашему. Маша Ну и вот! Вышла рябина за дубину. Коля Ну и что, память… Ты красивая. Снимает черные очки. Маша Голова два дня немытая. Коля Голова! У меня вообще нету головы. И ничего. Маша Как нету? Коля Это фантом. Мираж. Я этой головой не пью. Маша Вот бабушка у меня не пила, спасибо. А дед запивал ежедневно. А мама только после смены полстакана, чтобы сшибить слезу. Коля А отец? Маша Этот коллективный отец пил и пьет, конечно. Вот потому у меня и мечта. Все восемь человек у мамы отмечены на выпускной фотографии, за исключением двоих, которые сидят, и одного, которого убили. Она сказала, что вроде я похожа на Сережу и Олега. Коля А так может быть, ребенок двоих? Маша Это братья, один второгодник Если одному я дочь, то другому племянница. Коля Сложные дела у вас тут. Выпить, однако, необходимо. Маша А я как решилась, так пить бросила совсем. Коля А у меня сильная воля, когда хочу, тогда и брошу. Маша Я сказала себе, всё! Какое это горе, когда ребенок пьет! Коля Они сейчас не таковские. Не пьют. Они больше не пьют тут. Маша Это сказки. Коля Они нюхают, колются, глотают, жуют. Маша Ничего! Авось! Коля И зачем тебе это? Вырастишь, а он будет весь в уколах, как хирургический больной. Маша Поэтому я в картотеке «Газбу» и сделала запрос на генетически здорового, непьющего и некурящего. Коля Но вы же Каиново племя. Чего требовать! Вы и так проживете. Маша Да? Да? Вытаскивает мобильник, посылает sms. Ну вот и все, дорогой. Мы и так проживем! Коля Да уже прожили, я бывал здесь триста лет назад. Мор, голод, грязь. Я тогда приводнился в Лондоне. Был женат на рыбе. В Темзе половина карасей мои потомки. Пришел в воду. Сейчас вот к вам попал. Предки высадились в Челябинске после тамошнего взрыва. Целый лес нас. Маша Ну как же ты так соврал, непьющий, некурящий. Как же так. В анкете соврал. Это уже уголовщина. Коля Не соврал. Когда я писал, я и был непьющий и некурящий. Маша Я мечтаю возобновить на земле племя людей с большой буквы! Коля Эти эксперименты на людях выходят боком. Уже Гитлер на эту тему многое сделал. И чем кончилось? Экспериментальные дети выросли и борются за права евреев. Гитлер этого добивался, а? Маша Но ведь если не пить, родится здоровый человек! Коля Любое улучшение ведет к мгновенному ухудшению. Оставь все как есть, родная! Маша Нет. Не могу. Я просила от тебя только один месяц не пить. Другие просят год! А я просила месяц, один месяц! Коля Я же болен уже, я дуб. Ты не на того напоролась, деточка моя бедная. Но, имей в виду, остальные клиентки всегда соглашались. Маша И много у тебя детей родилось? Коля Сколько хотели. Маша И есть здоровые? Коля Пока есть. Маша А фотографий детей у тебя не сохранилось? Коля В «Газбу». Маша А сколько лет ты этим занимаешься? Коля У меня же головы нет, одна листва. Алкогольный синдром. Я пенек дубовый. Маша А когда я рожу, тебе послать фотографию Мишеньки? Коля Можешь. Маша Куда? Коля На телевидение, мне. Маша Так вот откуда у тебя лицо такое знакомое! Как же я раньше не догадалась! Коля Потому и ношу черные очки! Маша Если бы моя мама знала, где я и с кем! И куда вообще попала… Я ведь поехала продавать последний окот и не вернулась, послала телеграмму «Встретила семью целую дочь». Она же страшно боится, как бы я тоже не осталась на всю жизнь искалеченной и без мужа. Коля Как мне тебя жаль! Ну я могу на тебе жениться. Хоть сейчас. Маша Как знаешь уже. Сигнал приема сообщения. Читает sms. Коля Но первую жену возьмем, ее жалко. Она вообще немая, только урчит и квакает иногда. У нее пятнадцать бородавок. Я ей куплю террариум. И восемь детей. И иногда я буду туда переселяться, когда допьюсь до зеленых огней. А с тобой я поженюсь. Маша Прям сейчас, только сбегаем купим мне фату. Коля Мою первую жену зовут странно, Пипа. Пипа Мессершмит. Маша Да хоть Вассерман. Стук в дверь. Коля Кто там? Голос за дверью Да «Газбу», «Газбу». Отчиняйте. Всё, мужской пол выходите по одному. Коля Эт почему? С какого праздника? Мы сейчас нам некогда, женимся! Голос за дверью Отчиняйте, всё. Вам нельзя жениться, всё. Поступило сообщение sms. Отвал. Коля Наоборот, мы только что решили жениться. Правда? Голос за дверью Есть, есть тут другой кандидат. Маша Кто да кто? Голос за дверью Тульские мы. Маша Что значит тульские? Голос за дверью Город такой, Тула. Коля А как зовут? Сейчас, сейчас. Маша Уймись! Коля Погоди. Обращается к двери. Друг, друг, сигаретки не найдешь? Она у меня всё отобрала и выкинула в форточку! Тогда тебе дверь открою. Я уже с ней не могу больше. Ничего не разрешает. Голос за дверью Да отчиняй, какой вопрос, есть Мальборо. А ее позови! Пусть откроет! Мы с ней поговорим. Коля Ну бутылку хоть прихватил, друг? Просто больше не могу. Хоть чего, хоть рябиновой. Голос за дверью За кого ты нас принимаешь? Мы с Тулы. Коля Что там у тебя? Голос за дверью Путинка литр. Коля А для нее что есть? Для дам. Голос за дверью Для дам «Что делать»! Редкая вещь. Сувенирная водка. Маша (читает sms) Водитель, непьющий и некурящий, заканчивает институт. Святополк. Обращаясь к двери. Святополк вас звать? Голос за дверью Ну! Коля Что «ну»? Голос за дверью Ну Святополк. Коля Не открывай ему! Он пьет и курит. Я тебе не советую. Ты что! И денег у него нет. К двери. А деньги есть? Мне очень надо. Голос за дверью Нет… Не обещаю. Всё купил вот… Маша Это «Газбу» его прислало. Коля Ну и что? Хороший мужик. Маша Они мне написали. К вам выехал Святополк. Мы в курсе ваших переговоров. Но вот как это… Михаил Святополкович? Или Елена Святополковна вообще? Голос за дверью А, вот деньги я вроде нашел. Есть, есть деньги. Немного, но есть. Коля Ну все. Открываем? Маша (в телефон) Нет, спасибо, Святополка мне пока вообще не надо. Мы как-нибудь сами тут договоримся. Голос за дверью Деньги нужны? Маша Спасибо, обойдемся. До свидания. Коля Стой, погоди. Давай откроем. Люди старались. Голос за дверью Так нужны деньги, мужик? Коля Я понял! Понял! Сейчас! Маше. А где ключ? Маша Ты не соображаешь? Они же хотят тебя заменить и выкинуть, понял? Это «Газбу-контрол». Коля (горячо) Это ты не поняла. Они хотят мне деньги вернуть за дорогу. Хотят? В дверь. Вы деньги хотите дать? Мне хотите отдать? Голос за дверью Да, короче, отчиняй дверь. Или мы взломаем. «Газбу-контрол». Маша Так. Быстро в кровать! И раздеться, совсем. Тащит Колю. И трусы снимай. Они проверять приехали. К двери. Не нужен мне Свято этот полк! Мы живем с Колей! Коля Ну стоп… Ну не трынди… Он хороший мужик, ты че… Маша Они мне написали, что ты ошибка и ты не тот. Коля Стоп-стоп. К двери. А в чем фишка, земляки? Голос за дверью Это ошибка, эррор, сбой программы. Замена файла. Коля Файла? Смотрит на брюки. Голос за дверью Возврат денег. Маша (в дверь) Да не надо нам! Коля Тебе на надо… А другим, может, надо! Маша И другим не надо. Все уплачено уже. Ложись. Коля Ты не поняла. Мне деньги очень нужны! Маша Ты не понял. Они деньги хотят вернуть как раз мне… Или заменить тебя Святополком этим из Тулы. В дверь. Поздно, девушка! Мы уже всё! Я уже всё! Я чувствую, что всё! Тянет Колю в постель. Вы слышите? Вскакивает на кровать, ритмично прыгает по ней. Стонет, подвывает. О, быстрее! Смелей, вперед! Вперед! Коля Мии-нуточку. Ми-инуточку. То есть как вернуть тебе? Они же мне деньги принесли. В дверь. Кому вы деньги принесли? А? Голос за дверью Вам принесли. Маша (прыгая) Ооо, ааа! Оиий! Коля Слышишь, мне! Поняла? Кому деньги, мне? Голос за дверью Вам деньги. Маша подвывает. Коля Так. Давай ключ, а ну. Маша (тянет к нему руки) Иди сюда, у меня здесь ключ. Иди, иди, глупый. Коля Да погоди ты, тут дело серьезное. Маша (прыгая) Кто за такси платил? Коля Давай ключ, они ждут с деньгами. Маша (прыгая) Кто билеты на поезд покупал? Коля Ты что, не слышала, они мне деньги принесли! Поняла? Маша (прыгая) За что? Коля За всё! За этот час! Маша А что ты сделал? Коля Платят повременную плату! А не сдельно! Поняла? Давай ключа! Маша (к двери) Идите, идите пока, он еще не кончил. Коля Кто, я не кончил? Ми-инуточку. Подбегает к кровати, вскакивает на нее, прыгает, стонет, кричит Маше. Ты стони давай. Oбa прыгают. Маша кричит «А! А! А!» Коля кричит «Ой! Ой! Ой!» и рычит «О-оо!» Маша И! И! И! Снимает с него брюки. Коля Кончай! Маша Кончаю! Снимает платье. Коля (садится) Тебе было хорошо со мной? Маша Любимый. Сидят, смотрят на дверь. Коля (громко) Ух ты, сладкая моя. Звучно целует себя в руку. Маша (стонет) Устала я… нет сил двинуть ногами… Как хорошо было. Кричит. О как ты прекрасен, муж мой! Коля Пульс сильно бьется. Целует себя в руку. В горле стучит прям. Маша Как звезды глаза твои! Коля (к двери) Как мешки с мукой груди твои! О моя жена! Маша Как полная грелка живот твой, о муж мой! Коля (к двери) Как ягнята на холмах сосцы твои! Маша Как прекрасны яйца твои! Коля Как персик лоно твое! Голос за дверью Обнаглели, тьфу! Маша (подмигивая Коле) Как шланг пожарный насос твой! Голос за дверью Блин горелый. Коля Как мышиный глазок врата твои! Маша Да, да! Что ты делаешь! Что ты делаешь опять со мной! Снова прыгают. Коля О! Топ! О! Два! О! Хоп! Эва! Мум! Пли! Хря! Буп! Чпок! Брямс! Маша О! Милый! О! Зверь! Коля О! Топ! О! Два! О! Три! Хоп! Эва! Пши! Зу! Ба! Щу! Струкс! Дуппс! Маша О! Милый! О! Дай! Зверь! Еще! Коля О! Топ! О! Два! О! Хоп! Эва! Мум! Прау! Ба! Чуки! Бздым! Маша О! Милый! О! Давай! Еще! Хлещё! Запыхались. Останавливаются, слушают, что за дверью. Там тишина. Коля Але! Маша Ушли. Коля Как ушли? Маша Ушли, убедились и всё. Коля А деньги? Маша Да не волнуйся ты так за мои деньги. Вернут они мне и всё. Улыбается. Ты так здорово прыгал! Как смешно с тобой. Ты спортсмен? Чемпион? Коля А с какой стати? Че ушли-то? Во клоуны. Стучит в дверь. Есть кто? Ку-ку. Откройте. Маша Они ушли, ушли. Прислали сообщение. У вас всё в порядки. Уходим. Коля Я же заработал! Как это? Почасовая же оплата! Маша Ну не волнуйся. Заплачу я тебе. Коля Ты? Маша Я. Коля Да дура! Люди принесли деньги, сказали мне, «вам», да. Маша Не тебе «вам», а мне. Они меня на «вы» назвали. Коля Мне. Ты! Маша За что? Конкретно за что? Коля Да за то! Они слышали, они свидетели, за что! Маша Так. Ты не понял. Коля Понял, понял. Маша Система такая: платила за всё я в «Газбу». Плата вперед. За всё будущее. И они тебе аванс дали. А когда всё произойдет… Я залечу… Тогда ты получишь вторую половину. Но не раньше. Коля Я этих денег ни одной половины не видел. Маша Я всё оплатила аккуратно. Коля Жена взяла. Маша Ну правильно. Коля Заплатила бы мне в руки втрое меньше, я бы к тебе переехал на месяцок… Маша Втрое даже? Коля Ну… Вдвое меньше. Или столько же, а тебе не все равно кому отстегивать. Маша Но нас познакомило «Газбу». Так бы я на тебя не вышла! В трамвае я бы и внимания не обратила… Мужик и мужик. Убогий какой-то. Это же надо было тебя разглядеть! Увидеть тебя! Услышать! Какой ты есть! Коля Все меня кидают. Взяли тут на работу по объявлению… Месяц я им эти изделия возил… Прихожу за зарплатой, Изображает. а вы нам шкаф уронили! Но я же его поднял! Все доски собрал! Профура! И я иду домой голодный, понял! И всё понимаю! Они после меня берут следующего, он месяц им возит… И они опять: шкаф упал. И опять не платят! А это концы ой-ой-ой! С Бибирева да в Химки! Знал бы, я бы им все шкафы порвал бы! Маша Ты мне их покажи, я на них напущу своих людей. Обнаглели совсем. У нас на птичьем рынке такие мастера ходят! Судьи бультерьеров. Коля Есть было нечего. Вечером ходил в супермаркет, морковку съем, огурец… Булку. Видеокамеру найду, и прямо под ней ем. Она вертикально вниз не берет. Маша Мы тебе сделаем сайт в интернете, служба знакомств. Сфотографирую тебя, я котят знаешь как наловчилась снимать! Ты не хуже никакого котенка. Очередь к тебе будет стоять по записи! Коля (доволен) А я тут с тобой ваньку валяю. Да, можно, а что. Фото в интернете. Маша Станешь известной проституткой. С тобой высокие чины будут в баню ходить. Коля Это с какого переполоху я стану проституткой? Маша Как же? Проститутка, мужчина по вызову. Продавать себя за деньги. Коля Где они, те деньги? Со всеми сплю бесплатно. Маша От меня получил. Коля Это деньги? Вообще все доехали прям! И учти, я когда ухаживаю, то предлагаю всё бесплатно. Но: к кому ни придешь, дура заявляет, так: типа сначала постель, потом только выпить. А у меня процесс такой: стакан — постель — стакан. Ну и еще полстакана. Вернее, так: стакан — поговорил — стакан — музыка — свет гаснет — полстакана — и это. Маша Заснул. Коля Дура тоже. Ну что ты знаешь, что ты обо мне знаешь? Громкий стук. Подскакивает к двери. Да! Вас слушают! Неразборчивый голос. Да, да! Я Коля, да! Неразборчивый голос. Вы деньги, нет? Неразборчивый голос. А когда она ключа не дает! Неразборчивый голос. Как? Что? Неразборчивый голос. Понял. Маше. Они говорят, ты пароль знаешь как открыть. Подскакивает к двери. Да понял, сказал уже. Маша Коля! Коля Они деньги принесли мне, поняла? Маша Господи! Не уходи! Коля (у дверей, слушает) Понял. Маше. Они говорят, чтобы сказать пароль. Говори пароль! Маша Коля! Ну сколько можно повторять, господи! Коля Че ты бухтишь одно и то же. Пароль нужно, поняла? Говори скорее, ну? Маша Ой, господи. Одно и то же. Коля Забуксовала? Щелкает пальцами перед ее лицом. Маша (уклоняясь) Господи, я и сказала пароль. Коля (в дверь) Она же говорит пароль, откройте! Стучит. Это и был пароль! Неразборчивый голос. Маша Коля, господи, оставь их, иди сюда. Коля Да погоди ты. Че? Неразборчивый голос. Они говорят, это не с этим выражением. У них прибор не считывает. В дверь. Че? Маше. Говорят, это по-другому звучит. Маша А как? Коля (к двери) А как? Слушает. Ну как надо? Слушает. А. Маше. Они не знают, как надо. Они знают только, как не надо. Маша Ну скажи сам. Коля А че я скажу? Маша Госсподи. Прям не знаю. Вой прибора, скрежет. Маша Ух, надоел! Нежно. Господи, Коля, я же тебя люблю! Тьфу! Неразборчивый голос. Коля (дергает дверь) Бллин! Маше. Ну ты в угол меня загнала совсем! Неразборчивый голос. Маша Коля! Когда я тебя выбирала в картотеке, меня предупредили, что у тебя два лица, одно лицо как сейчас, а другое совсем другое. Коля Это у всех будет другое лицо, если дверь запереть! А ну, открой! Маша Слушай. И мне сказали, что ребенок может унаследовать одно твое лицо, а может другое. То есть одно лицо тебе дано для любви, а другое для равнодушия. Коля Ну. Маша И я пока что видела только одно твое лицо, а второго не видела. Коля Ну. Маша И если ты не покажешь мне свое другое лицо, то дело плохо… Коля Дверь не откроется? Маша Ты не получишь вторую половину денег. Коля Как?! Они же слышали, как мы прыгали! Маша Они слышали, а деньги плачу я! А что это дает, что мы прыгали? Да хоть бы бегали! Всё одно. Коля Я же тебе говорил, дура. Дурочка маленькая! Мой ведь процесс какой: стакан — разговор — стакан — разговор — полстакана — гаснет свет — музыка… Маша И дебил. Коля Кто дебил? Я дебил? Маша Ребеночек дебил. От бутылки. Коля У меня сейчас восемь человек девок, все после бутылки, и никто не дебилки! Ни-кто! Несмотря на то, что я их кормлю вискасом. Им полагается есть комара живого, улитку, ряску, пить речную воду. А где я это возьму? Если они живут в тазике? Маша Вылей их в Москву-реку. Коля Сама туда кинься. Это мои дети! Вырастут лягушки, у них всё будет! Отвезу их в лес, попрощаюсь… Идите в болото! Маша Ну правильно. Коля Я начну зарабатывать! Ты права! Сделаешь мне фото в интернете. А предыдущие мои дети? Караси реки Темзы в Англии? Они умные, живые, едят червя! Я люблю моих детей! Из них никто не дебил! А деревья? Все дубы и все шумят! Маша Я тоже уже люблю нашего Егорушку! Коля Какого еще Егорушку? Ты че вообще? Маша Который у нас родится. Ангел в кудрях. Коля Совсем ты, что ли? Он у нас родится дубом. Поняла? Я сейчас дуб. Развешивает руки. Маша У тебя есть и другое лицо. Коля Другое лицо у нас проявляется редко, очень редко, в минуту сна. Я себя не видел другим. Когда я усну, погляди на меня специально. Маша Я посмотрю, дорогой. Обязательно посмотрю! Читает sms. Коля Но я тут спать не нанимался! Скажи пароль, сука, как надо! Маша (закрывает телефон) Ну вот, приехали из «Газбу», говорят, что готовы предоставить мне другого кандидата. Я половину отдала им на твою оплату, но он согласен работать и за половину. Месяц будет спать со мной. Коля Дембель после армии, что ли? Неразборчивый голос. Слушает у дверей. Да нет, ты че, они говорят, что ты уже забеременела! У тебя пятерня! Маша (машет рукой) Откуда! Ничего же не было! Коля Я же дерево! Ты помнишь Зевса? Он и дождем проливался, и лебедем был, и быком. А мы опылением размножаемся, воздушно-капельным путем. Покашлял — готово, лес. Маша А ну дыхни! Коля Ты что! Не буду, а то ты не разродишься. Маша А кто у меня будет, мальчишки? Или девчонки? Коля У меня сейчас идут мальчики. Ну все, я пошел. Дело сделано. Маша Господи, как я люблю тебя, Коля! Сейчас откроется дверь. Смотрят на дверь. Она не открывается. Коля Не так сказала. Маша Знаешь, это должен сказать ты. Господи, как я тебя люблю. Коля Врать не буду. Я женщин не люблю. Маша Это интересно. Коля Мужчин тоже. Маша А детей? Коля Только своих, и то в раннем возрасте. Маша На что же мне надеяться? Коля Я женщин люблю только незнакомых… Она пройдет так мимо… Как ветка, полная цветов и листьев… Показывает грудь и бедра. Но как я вспомню, что у меня восемь детей и жена жаба в тазике квакает… А ведь я ее любил когда-то. И думаешь — все пройдет… Маша Скажи. А когда ты меня увидел в первый раз… Что ты почувствовал? Я же была незнакомая? Как ветка, полная цветов и листьев? Коля Как ветка, да. Ты так прошла, прошумела мимо… Протарахтела. Чемодан на колесиках… Везла его ветка, полная цветов и листьев, и говорила по мобильному. Прошла мимо, меня не видя, а мне уже сказали, что вот это ты. Ты достала деньги… Я как-то сразу к тебе потянулся… Я шел за тобой очарованный… Такая мягкая, нежная, стройная… Столько денег… Кошелек, доверчиво открытый, в руке… Маша Ну? А потом? Коля А потом я тронул тебя за локоть, помнишь? Говорю, женщина, застегните кошелек! Маша А я? Коля А ты обернулась посмотреть, строго так… Маша Я не могу терпеть, когда ко мне пристают на улице… И что я? Коля Ты говоришь, «че надо» так, «че надо?» Маша А ты? Коля А я говорю… Маша Ты говоришь: «Вы Маша»? Коля А ты так строго: «Допустим». А потом: «Ой, это вы?» Маша А ты говоришь: «Не вы, а ты». Коля Ты мне очень понравилась. Доверчивая, с открытым кошельком. Маша «Это ты?» Сказала я. Это ты? Коля Это я. Маша У меня сердце забилось. Коля У меня крона зашумела. Корень вырос. Маша А я что говорю? Коля Ты так: «Ой, такой чемодан у меня тяжелый, я по сторонам не смотрела». Маша А ты? Коля А я: разрешите я поволоку ваш чемодан. Маша А я? Коля А ты так строго: «Пароль»? Так сразу: «Пароль!» А глаза уже нежные. Маша А ты? Коля А я засмеялся и сказал «Газбу»! В дверь стучат. Да погодите вы! Еще мое время не кончилось. А ты говоришь: «Я вас таким себе и представляла». А я: «Каким таким?» И ты ответила… Маша Я ответила, да. Вы — человек, который мне часто снится. Человек с половиной улыбки, а другая половина подразумевается. И ты подхватил мой чемодан, и мы пошли искать билетную кассу, а потом седьмую платформу. Эта платформа будет навсегда для меня местом моего первого счастья. Вырастут наши мальчишки… А я буду приходить на седьмую платформу. Уже и ты меня позабудешь… Коля С чего это я тебя позабуду? Не надейся. Стук в дверь. Да кончай ты стучать, дятел! Маше. Как же я могу забыть эти глаза? Это лицо, на котором была любовь… Ты была как ветка, полная цветов и листьев… Стук в дверь. Да не надо нам никого! Иди, иди! Шарь отсюдова! Мы сами найдем куда деньги мимо положить. Маша Ну погоди. Не гони ты его… Ты же добрый. Ты отец Сашеньки, Алешеньки, Митеньки, Юрочки, Андрюшеньки. Они будут как ты, как сейчас у тебя лицо… Добрые, умные, смелые… Стук в дверь. Коля Да отлипни ты! Маша Ты лучше их всех. Коля Да ладно тебе. Маша Если бы ты знал, какой ты… Стук в дверь. Коля Я кому сказал? Маша Ну не гони ты его, он бедный… За половину денег идет как раб… Как сексуальный раб. Коля Не, пусть там постоит. Маша Ты же добрый… Коля Не пущу. Маша Тебе что, жалко тех денег? Которые тебе не заплатят? Коля Мне? Да мне вообще… Если сказать, будешь смеяться. Кто мне из женщин когда платил? А? Жена-жаба? Эта Светка медсестра, с которой я по часу валандался в клизменной? Я уже не считаю в командировках в гостиницах… Никогда меня не отблагодарят, никогда! И в купейных вагонах соседки. А в плацкарте? А на пляже ночью? Хоть копейку бы заплатили! А в туалете в поликлинике? Идешь на риск… И ни гроша ни-ко-гда! Да в жизни! Я от женщин даже спасибо не слышал. Адрес спросят и всё. И никогда денег не пришлют! Маша Ну тогда ты почему не хочешь, чтобы он вошел? Коля Потому что ты должна родить моих детей чистой, поняла? Чистой женщиной! А если он внедрится в тебя своим немытым корнем, они испугаются и рассосутся! Они же дети духа! Так погибли мои восемь братьев у мамы, Валентины Игнатьевны… От обиды, что на них никто не поглядел, никто не ждал. Маша Ты можешь быть спокоен. Я больше никого не впущу. Коля (поет) Маша! Ты всегда и повсюду со мной! Ты со мной! Маша Коля! Повторяет за мною прибой золотой! Коля Маша! Нананана-нанана мечты — это ты! Маша Коля! Барбаты марматы это ты, это ты! Стук в дверь. Коля Да не пущу я тебя! Маше. Ну скажи мне: «О господи, я люблю только тебя!» Маша Ты хочешь этого? Коля, ты хочешь, чтобы я тебе это сказала? Несмотря ни на что? Коля Мне никто никогда этого не говорил! Маша Но ведь дверь откроется! И он войдет! Коля Я его выкину. Я же дуб. Маша Ты вообще-то еще ни разу меня не поцеловал. Коля Я боюсь! Маша Не бойся, глупый! Коля Я боюсь девятерни. У меня, знаешь, такой страх, искренне скажу. Когда меня просят там прийти полку повесить… Ну, знаешь? Диван подвинуть там… Ну, поняла? Маша Не поняла, но давай. Коля То я всегда боюсь! Что чихну и раз! И я донор этого… Семя, семя извергаю! Маша А что этого бояться! Не все ли равно! Не тебе ведь ходить девять месяцев, не тебе рожать, не тебе кормить. Насильно мужа к себе не привяжешь. Коля Один раз после Нового года так просыпаюсь, утро, двенадцать часов. Лежу на чужой диван-кровати, две подушки мятые, два одеяла. Хвать! Проверяю руки-ноги, весь комплект. Не хватает одного глаза и трусов. Лезу как есть под диван, всё в пыли валяется. И главное, у глаза резьба сбоит. Тут я и догадался, что меня использовали как донора! Кто, где, как. Думаю и не знаю. Через три года моей маме, Валентине Игнатьевне, телеграмма. Встречай внуков. Один внук художник Шилов, генерал, второй драматург Шатров, третий космонавт Гагарин. Четвертый Евтушенко, знаешь, поэт? Пятый Березовский, кандидат наук, он младший. И еще средний, сержант ГРУ… забыл… Распутин, что ли… И такой Черномырдин, он вообще в детском доме вырос, по-русски не умеет. Валентина Игнатьевна прежде всего у них ножки проверила, и у всех шестые-седьмые пальцы в зачаточном состоянии. Мои дети… Маша Стало быть, у моих будет то же самое? Коля Ничего, у них отрезают это ниткой еще в родильном доме. Ты не бойся! Ну что! Господи, как я люблю тебя! Как я люблю тебя! Прощай, ветка. Не могу сдержать этих слов. Пусть он войдет. Господи, как я люблю тебя! Гром. Растворяются двери. Там никого нет. Как я люблю тебя, господи боже ты мой! А где все? С деньгами? Ждут. Никого нет. Маша Они поняли всё и ушли. Ты погаси свет, там выключатель. Дверь закрой на щеколду. Коля закрывает дверь на задвижку. А то еще скажу это… Как я люблю тебя… Замолкает. Мало ли… А я стесняюсь, когда дверь нараспашку и чужие ходят. Коля А я! Маша Я боюсь, что ничего не получится… Коля А я! Маша Я так боюсь, я так боюсь… Ужас как боюсь… Коля А я! Господи! Гаснет свет. Открывается дверь. Нынешние сказки Мальчик Новый год Ариша, клоун и ее товарищ, мим Сеня, в канун Нового года стояли, разумеется, в пробке. Старый Сенин драндулет, мерседес девяностых годов прошлого столетия, дрожал как припадочный в тесной компании таких же трясущихся и жужжащих средств транспорта. Сверху на все это стадо сеялся мелкий новогодний дождик с гвоздями. Вдобавок поле зрения Сене загораживал могучий троллейбус, и было непонятно, есть ли надежда стронуться с места. — Я давно предлагала, — хрипло сказала Арина, — сделать такой перископ на машинах, как у подводной лодки: высунул его поверх всех, повертел и все увидел. Молчаливый мим Сеня только пожал плечами, и от этого его голова, украшенная шапкой деда Мороза с пришитыми кудрями, утонула в белом синтетическом воротнике. Из машины слева на него таращился небольшой ребенок, поэтому Сеня, пожав плечами, специально надолго погрузился в шубу. Он уже минут десять играл для данного зрителя (родители этой его публики явно ругались на переднем сидении, причем жена смотрела при том на мужа, а он на нее нет). У самого Сени детей не было, как и жены, их с успехом ему заменяла почти неходячая мама. Еще вчера к ней приехала так называемая Сенина невеста (так он называл пожилых маминых подруг). С утра же Сеня обтер маму водкой, переодел, несмотря на протесты, в праздничное кримпленовое платье (купленное тридцать лет назад и до сих пор не надеванное), причем мама шептала, чтобы подруга не слышала: «Это я берегу до лучших времен, ты в своем ли разуме». А Сеня приговаривал: «Уже, уже». «Лучшие времена» в ее трактовке (глаза в потолок, готовность к слезам) явно намекали на близкое погребение. Сеня упорно пресекал такое кокетство. На прощание мама пустила пробный шар: — Я все знаю! Гуляй, гуляй хоть всю ночь с ней (глаза в потолок, губы слегка дрожат). Мама, причем, как в воду глядела. Клоун Ариша, когда Дед Мороз Сеня толкнул ее локтем и кивнул на юного зрителя в соседней машине, тоже натянула со вздохом свою голубую шапку с пришитыми синтетическими косами и стала улыбаться налево. Так-то она была совершенно лысая, как новобранец, потому что натягивать парики на свои естественные буйные кудри ей всегда было лень. Побрившись много лет назад, она плюнула на внешность, была свой парень в коллективе «Цирк приехал», сплетнями не интересовалась, всем улыбалась, все ее обожали, даже администраторша. В молодости у Ариши погиб любимый человек, гимнаст, и Ариша не смогла доносить беременность, всё. Сейчас вот оба они с Сеней подрабатывали чем могли — Сеня даже загодя, в ноябре, основал свое агентство и разместил по столбам объявления. «Дед Мороз и Сн. недорого. Песни, хороводы, фокусы». Мимы в нашей стране, он это понял давно, никому не были понятны, даже лучшие из мира пантомимы вынуждены были использовать человеческую речь («Асисяй» тот же). А сам Сеня, будучи убежденным узким специалистом, не пошел по этой легкой дорожке, а наоборот, замолчал уже принципиально, но при том выучился фокусам у старого коллеги и теперь показывал по квартирам номер мирового масштаба — как Дед Мороз видит на своей шубе дыру и как он ее чинит невидимой иглой (предварительно с трудом вдев в нее несуществующую ниточку). Затем, закончивши ремонт, (дыра исчезала, это уже был фокус), Сеня якобы вкалывал в свою ватную грудь иголку, вынимал из нее нитку, вытягивал ее вверх и — и тут смотрел в потолок: там оказывался надутый красный шарик! А Сеня доставал из воздуха еще и синий, и желтый, и фиолетовый шарики и все их раздавал присутствующим. Напрасно, что ли, он таскал с собой подарочный мешок, пузатый и легкий как воздух… Кроме того, Сеня брал на постой котов, чьи хозяева уезжали в отпуск. В данный момент у него проживало четверо хвостатых, кроме собственного Миньки. Мама обожала кошек, и они сразу, безоговорочно, располагались у нее на постели, причем соревновались за место в головах. Дело доходило до шипения и распушенных хвостов. Минька главенствовал. Что касается Ариши, то она вела кружок «Маленький клоун» и иногда участвовала в озвучании сериалов. У нее был низкий хриповатый голос, и ей доставались роли зловещих свекровей, нянь и мальчиков в пубертатном периоде. Три копейки в базарный день. И она была благодарна старому другу за роль Снегурочки. Тронулись, застряли, потеряли зрителя, нашли трех новых. Звонил мобильник от клиентов. Ввиду жары сняли с себя шапки. Сеня посматривал на клоуна Аришу. Ее лысая, круглая головка с огромными прижмуренными глазами и носом-пуговкой напоминала голову какого-то новорожденного зверька. — А! — сообразил Сеня. — Ты похожа на котенка! Я передерживал тут одного белого персика. Дуней звали, три недели ей было. Хозяева срочно выехали на свадьбу в Берлин! Идиоты. Я ее из пипетки выкармливал. Приползли наконец к серому блочному дому, долго искали парковку — люди уже (или еще) сидели по квартирам. Наконец, переодевшись по всей программе, наши актеры вылезли на дождик, Сеня в бороде и с мешком шариков, а клоун Ариша выступала в косах, голубом кафтанчике и в белых сапогах — и под зонтиком. Потому что на плече ее висел футляр с баяном. Случайные прохожие смеялись и махали им руками, снимали парочку на свои мобильники. Праздник, что называется, шагал по планете в виде этих двух артистов. Дверь в подъезд стояла нараспашку. Доползли до верхнего этажа, вышли, поняли, что ошиблись. Лифт уже угнали. Надо было спуститься на два пролета вниз. На лестничной площадке между этажами прямо на кафельном полу сидел малый в шапке и куртке. Рядом с ним стояла полупустая бутыль с чем-то ядовито-оранжевым и на бумажке лежало угощение — нетронутый бутерброд с колбасой, печенье и две конфеты. «Прямо как для бездомной кошки ему вынесли» — первое, что подумал Сеня. — Эй, — сказала Ариша, — с Новым годом! Приветики! Малый поднял на них безучастные глаза. Чистенький домашний пацан лет семи. Чистые руки. То есть если и бездомный, то недавно. Под сапогами, правда, натекло. Стало быть, пришел с улицы. Но давно, лицо уже высохло. Ариша была наблюдательной по профессии. Их этому учили, что актер должен уметь видеть всё. Она и увидела сразу всё, даже то, чего не знала. Сердце ее сжалось. Вот кто был похож на брошенного в воду котенка. — Ну… и что мы тут делаем? — бестолково спросил Сеня. Парень смотрел в пол. — Ты чего не дома? — наконец сформулировал Сеня. Малый не ответил. Он явно был ошарашен появлением настоящего Деда Мороза. Ариша сказала: — Хочешь, пошли с нами? Тот опять не ответил, даже вжал голову в плечи. — Давай-давай, вставай, пойдем, — захлопотала Ариша. — На лестнице не надо сидеть, ты что. Угостим тебя! — Мама не разрешила ни к кому ходить и ничего есть. Сказала только в милицию, — пискляво ответил мальчишка. Сеня кивнул. Воля матери для него была главным мотором в жизни человечества. — Ну а мама-то где твоя? — спокойно спросил Сеня. — Она умерла, наверно, — без выражения отвечал пацан. — То есть как это «наверно»? — Я еще не знаю, — жутко сказал мальчик. Какой-то сюр, содрогнулась Ариша. Что он такое говорит? — Так. — Сеня, нормальный человек, не верил ни в какую мистику. — Говори, что произошло. Мне, Дедушке Морозу, ты можешь сказать. Малый поднял на него свои сухие глазки и ответил: — Она сказала, иди в милицию, я умираю. — А какой телефон у вас? — Нету, — произнес мальчик. — А где, где вы живете? — вмешалась Ариша. Он не ответил. Сеня предупредительно поднял руку в красной варежке и сказал: — Мне он скажет, отойди. Ариша отодвинулась, даже повернулась спиной. — Мы живем вон там — после паузы ответил ребенок и махнул рукой в сторону окна. — Там, на первом этаже. Опять зазвонил мобильник. Сеня ответил: — Мы уже здесь, и с нами Новый год! Открывайте дверь! Новый год спешит! И взял за плечо пацана: — Всё, пошли. Я про тебя уже предупредил. Ты у нас теперь Новый год, понял? Видишь, нас уже встречают. Смотри, как много людей! Внизу распахнулась дверь, и на площадку высыпали первые зрители — бабушка и двое малышей. — Ты умеешь «В лесу родилась елочка»? — строго, как учительница, спросила уже снизу клоун Ариша. Она спускалась первая. С этим парнем надо было разговаривать официально, иначе он не пойдет. Мальчик ответил, упорно стоя наверху лестницы: — Ну. — В лесу она росла, понял? Зимой и летом стройная, — продолжала она. — Ну? Сеня подождал и воскликнул: — Зеленая! А? Ответом было молчание. Сеня сзади зашептал Снегурочке в косу: — Слушай, ты смотри, он же не может… Он же не в себе. — Музыка! — решительно отвечала она и тут же приостановилась, достала баян из футляра, отдала тару Деду Морозу и завела, стоя на середине лестницы, знаменитый «Марш энтузиастов». Под музыку парень пошел. Видимо, это напомнило ему нормальный детский сад: Дед Мороз, Снегурочка и баян. В квартире пахло хвоей, пирогами с капустой и старыми газетами: видимо, только что распаковывали и вешали игрушки. — Что вы поздно как! — заявила бабушка. — Ну вы же звонили! — возразил Сеня под музыку. — Мы в пробке стояли. — Надо с утра было трогаться! — назидательно сказала бабушка. — Через год учтем, милая вы моя дама! — галантно пропел Сеня, и бабушка буквально расцвела, провела рукой по завивке и вздернула подбородок. А Сеня теперь обратился к детям: — Здравствуйте, дорогие ребята! Ну? Что надо сказать? Малыши растерялись, во все глаза глядя на Дедушку Мороза. Малыш на всякий случай тихо сказал «Шпащибо». Маленькая девочка даже приготовилась заплакать от страха. Бабушка живо взяла внучку на руки, незаметно вынула из ее рта большой пальчик, ответила за всех и позвала: — Игорь, Алла! Вышла мать семейства в халатике, сзади немного позже замаячил дородный папа в майке с бретельками и в длинных семейных трусах. Жара в квартире стояла нешуточная. Жена, как водится, шикнула на мужа, тот исчез. Из распахнутой двери супружеской спальни доносился гомерический хохот телевизионной публики. Затем хозяин явился миру в той же майке, но в спортивных штанах «Адидас» китайского производства. У Деда Мороза и Снегурки шла работа, они продвинулись в большую комнату, где маячила сверкающая огнями елка, дальше Сеня начал показывать свои самые простые фокусы — соответственно аудитории. Они не оглядывались на прихожую, где столбом стоял приведенный ими мальчишка. Не надо, чтобы он чувствовал себя под охраной! Здесь у них обоих срабатывал древний актерский инстинкт — не удерживать, не хлопотать о зрителе, а забыться так, чтобы заставить и его забыть обо всем. Уже пора было водить хоровод и раздавать подарки. Сеня протянул одну руку девочке, другую бабушке, клоун Ариша пригласила в круг папу с мамой, а сама заиграла «В лесу родилась елочка». Сеня поймал момент и произнес как тост: — А теперь, дети и взрослые, кого мы привели: это явился маленький Новый год! Он пришел к вам первым, у него на земле никого нет (Ариша сильно толкнула Сеню в бок, баян ёкнул), поэтому давайте примем его как дорогого гостя, угостим всем вкусненьким! Чтобы будущий год у нас был хорошим и веселым! Иди сюда, Новый год! Сеня вышел в прихожую, взял мальчишку в оборот, стащил с него шапку и куртку, поставил его рядом, протянул ему руку, потом сам ухватил его неподатливые пальцы в горсть, и все медленно пошли по кругу, распевая «В лесу родилась елочка». Но взрослые — бабушка, мама и папа — почему-то все смотрели на пацана, автоматически передвигаясь. Он, оказывается, плакал, идя в хороводе. — Что-то Новый год у нас пока что скучает, никого еще не знает, не познакомился ни с кем, — закричал Сеня. — Как тебя зовут, малыш? Тот молча, сжавши рот, плакал. — А, тебя зовут Новый год? — отчаянно и весело провозгласила Ариша. Кое-как они закончили выступление, усадили детей за стол, мать стала накладывать угощение, отец открыл шампанское, а на кухне тем временем бабушка отдала артистам деньги, пакет с теплыми пирожками и поднесла по рюмочке — и по тарелочке с салатом оливье, винегретом и холодцом. Сыр, колбаса и хлеб прилагались. За сегодняшний день это был пятый совершенно идентичный продуктовый набор. Вошла мамаша, кивнула на прихожую, где мальчишка опять стоял столбиком спиной ко всем и, видимо, сдерживался изо всех сил, задирал голову, чтобы не плакать. Мало того, он уже успел надеть свою куртку и шапку. — Че это он? — спросила мамаша. — Не ел вообще. — Да у него мать умерла только что, — отвечала Ариша и сняла шапку с косами. — Где? — изумилась хозяйка, глядя на ее лысую голову. — Мы не знаем. Здесь где-то в соседнем доме они живут. Она его послала в милицию, сказала, что умирает и чтобы он ни к кому домой не ходил. Мы его на лестнице нашли. Ему там уже угощение на бумажке вынесли. — Иго-орь! — заорала хозяйка как сирена скорой помощи. Он явился довольно быстро, утирая рот. Тоже выпучился на Аришу. — Одевайся, пошли. Там его мать умирает (это она сказала тихо-тихо). Когда он выкатился, хозяйка объяснила: — Он-то вообще ветеринар, но он хирург был. Раньше, до суда. У него больная умерла на столе, эти подали на суд. Мы всё продали, дачу, жигули. Присудили ему больше не практиковать. Он теперь лечит собак и кошек. — Кошек? — живо заинтересовался Сеня. — Вот как раз у меня у Миньки… Ариша его сильно толкнула в бок. Выбрались из подъезда, ветеринар нес чемоданчик. Остановились на первом этаже дома напротив, у обшарпанной двери. Ключей у ребенка не оказалось. Звонили к соседям, раздобыли стамеску, на площадке собралась уже маленькая толпа, шелестела: — Хозяйка сдала комнату этим вот, деньги взяла и неделю уже где-то гуляет. А у самой телефон за неуплату отрезали, к нам звонить ходила. Остальные кивали, подтверждая. — А запивает, может у жильцов что и вынести. Говорит, я и так с вас мало беру, пусть будет в счет оплаты. Ветеринар, действуя стамеской, аккуратно открыл дверь. В маленькой комнате лежала на диване женщина. Игорь тут же оказался со стетоскопом на груди, открыл ей один глаз, прижал пальцы к сонной артерии. Поднял с пола упаковку таблеток, покачал головой. Порылся в чемодане, достал ампулу, сделал укол. Послушал больную, вздохнул: — Надо скорую. Жаропонижающее при интоксикации дает быстрое падение давления и иногда коллапс. Сеня набрал номер на мобильнике. Подождали. Тихий хрип вдруг донесся с дивана. — Ну хоть так, — сказал ветеринар. — Ты врач! — подтвердила Алла. Сеня после долгого ожидания и переговоров сообщил: — Говорят, в ближайшие два часа скорую ждать не приходится. Парнишка сидел в углу на корточках, издали глядя на неповижную мать. — У нас же есть машина! — воскликнула Ариша. — Сенечка! — Так без направления ее в больницу не возьмут, — покачал головой ветеринар Игорь. — Ладно, я сейчас выпишу, у меня пустые есть. Беру ответственность на себя. Опять порылся в чемодане, достал бланк с печатью. — Как мамы фамилия, имя и отчество? Мальчик ответил. — А тебя как зовут? — обратилась Алла к малому. Он из угла пискнул: — Никита. Потом они завернули больную в одеяло и понесли в машину под крики Игоря: — Голову, голову ниже! Когда женщины вернулись в квартиру, Алла спросила: — Слушай, Никита, а твоя мама где работала? — На оптовке. — О! Ооо! Знаем. — Он сказал, уйдешь, уволю. — Вот! Я там тоже вкалывала, когда сам был под судом. При температуре минус двадцать. До сих пор мизинец скрюченный. Ну скажи, Никитка, что ты будешь здесь один сидеть, правда? Мы с твоей мамой, знаешь, подруги. Так сказать, по несчастью. Собирайся, идем к нам. Маму вылечат, ты не думай. Мой Игорь очень хороший доктор, он и к собакам относится как к людям. А там лечить умеют, в его бывшей больнице. Ариша сняла руку с плеча Никиты и как-то даже посторонилась, словно освобождая его от своего присутствия. — Да! И вы тоже пойдемте к нам, все же Новый год скоро, — спохватившись предложила ей эта Алла. Дамско-детской компанией они встретили Новый год, наелись, выпили, попереключали программы, потом бабушка уложила детей спать. Ближе к двум часам ночи вернулись мужички с рассказом. Их больную сразу же, минуя приемный покой и все церемонии, положили в реанимацию. Дежурный врач оказался Александром Анатоличем, корешем Игоря. Обещали лично проследить. У Игоря блестели глаза. Он выглядел как боевой генерал, выигравший сражение. Алла сказала со вздохом: — Да, были мы хирург и педагог. А теперь ветеринар и няня у богатого школьника… — А я был артист, — вдруг заявил Сеня. И он показал свой знаменитый номер с зашиванием дырки и поклонился горячим аплодисментам. — Слушай, — вдруг сказал Игорь. — Что-то у меня сердце не на месте. Свези-ка ты меня еще разок в больницу. — Ты много-то там не пей с Анатоличем, — напутствовала его прозорливая жена. Потом вошла бабушка и сказала: — Простите, как вас величают?.. Ариадна Александровна, вы не беспокойтесь, если что, где двое там трое. Я вон росла со своей двоюродной сестрой, когда у меня мать с отцом увели органы. Меня удочерили тетя с дядей. И лучше, чем покойная сестра, у меня никого не было. Она даже заплакала. — Да я Никитку не брошу, вы что, — возразила Ариадна, взволновавшись. — У меня тоже ребенок должен был быть. А мальчик Новый год тем временем лежал на раскладушке и глядел в окно. Спать было нельзя. Все время шли взрывы, испуганно лаяли собаки, грохотали петарды, с воем взлетали ракеты, сверкало и переливалось небо. …К середине ночи мама Нового года очнулась в реанимации, застонала, оглянулась, заплакала, забеспокоилась и решила встать. Спустила ноги с высокой кровати. Раздался вой, вошла медсестра. — Больная! Вы что! — закричала сестра. — У вас же датчики, капельница! — У меня сынок на улице, — заплакала эта больная. — Один, маленький, на улице… Надо найти… Сестра с криком «обождите, боллльная!» побежала в ординаторскую, сразу же двое врачей очень прямо встали у изголовья мамы Нового года, и, пока медсестра готовила укол, Игорь все говорил, что ваш Никитка у меня, он уже спит, у меня своих двое, парня покормили, за ним смотрят моя жена и теща, адрес я оставляю… Сколько здесь будете лежать, столько он у нас будет жить, не беспокойтесь. А вот этого не надо! Потому что она приподнялась и поцеловала ему руку. …Двое людей той ночью с надеждой смотрели в окна, где сверкало и грохотал фейерверк — мальчик Новый год и его мама. Строгая бабушка У одной девочки была очень строгая бабушка, если не сказать хуже. Как-то раз девочке приснился сон, что ее бабушка на самом деле злая колдунья. И девочка потом целый день все ходила под этим впечатлением, боясь бабушки. И то говоря, ведь каждая злая колдунья неожиданно для себя может стать мамой, и от этого, можете себе представить, она способна еще больше обозлиться. А потом вдруг и такое дело выйдет, что она в один прекрасный момент превратится в бабушку, и опять-таки ничего хорошего от такой перемены с ней не произойдет, даже наоборот! Она будет уверена, что именно дети испортили ей всю ее молодую жизнь, а уж внуки тем более. И мы описываем именно такой случай, что взрослая дочь и внучка оказались у такой бабушки причиной всех ее бедствий, выросли ни на что не способными дармоедками, живоглотками и чулиндрами, сидящими на шее. При этом надо знать, что данная бабушка совершенно точно не была злой колдуньей, а то бы все ее верхние и нижние соседушки давно бы взорвались вместе со своими праздниками, протечками, крикливыми детьми, лающими безобразно, до воя буквально, собаками и невыключенными телевизорами — а все бы машины, стоящие у подъезда, давно бы были украдены и находились бы в розыске. Давно и навеки. Вообще бы в окрестностях стояла мертвая тишина, и ворон бы точно не было. И кошек, орущих по ночам, давно бы скрутили и свезли туда, где делают мыло. А подросткам было бы самое место в колониях для малолетних преступников! И обстановка в городе была бы приблизительно как после взрыва знаменитой нейтронной бомбы: все цело, дома стоят, но живых ни в домах ни на улицах нет, все тихо и пусто, чисто и свободно. Иное дело банк, в котором бабушка хранила все свои деньги и куда она наведывалась довольно часто. Там ее встречали ласково, там ее денежки пересчитывали и берегли, даже платили ей хорошие проценты, и от этого капитал рос. И бабушка всегда веселая уходила из родного банка и торжествующая являлась домой, чтобы с новой силой кричать на дочь и внучку, которые так и норовили сесть ей на шею, то есть потратить все то, что наработано банком. Но ни копейки, ни копейки вам не обломится, обещала бабушка, обжоры вы проклятые. Отродья своего деда! И вот однажды случилось, что как раз этот-то банк и лопнул. Как будто специально поработала какая-то злая сила, направленная прямо в эту строгую бабушку. И она потеряла все свои честно заработанные деньги! Было много крика, даже воя, бабушка рвала и метала, швыряла кастрюли с супом и сковородки с макаронами. Девочка с мамой даже ходили ночью по улицам, ожидая, пока погаснет свет у бабушки в спальне. Но он не гас. А девочка, о которой идет речь, бабушкина внучка, она так себе это и представила, что огромный стеклянный банк лопнул, и все деньги взорвались, и обгорелые клочки раскидало так, что их уже не собрать. Ужас! Несчастье, которое происходит с добрым и хорошим человеком — это одно, все вокруг проникаются жалостью и стараются ему помочь. Но совершенно другое дело, когда в беду вляпывается плохой человек — этот начинает со страшной силой и активностью бороться за свое пропавшее счастье, терзать, доставать, мучить окружающих, особенно свою бестолковую испуганную родню, а также посторонних, в основном беззащитных и добрых людей, которым всех жалко. И в том, и в другом случае результат копеечный. Чужие добряки выслушают всё по телефону, заохают, поддакнут, через неделю принесут старую картину, которую берегли на черный день, или прабабкино колечко, чтобы ты же и продал. Деньгами надо! Нет, не понимают. А домашние — какой с них спрос! Сами норовят взять деньги на то и на это, на стиральный порошок или на мыло. Беречь надо! Экономить! Ну так вот, любимый бабушкин банк кокнулся, и для семьи начались тяжелые времена. Бабушка днем пропадала где-то на митингах, участвовала в дневных голодовках (ночью она ела) и в маршах протеста, писала заявления, без умолку говорила по телефону, стояла у банка в пикетах, где собирались все обманутые люди, а несчастье действительно было страшное — ведь некоторые продали даже свое единственное жилье, чтобы положить деньги в банк под большие проценты, накопить и потом купить квартиру. Люди буквально оказались на улице! Про бабушку так нельзя было сказать, у нее и жилье имелось, и она к тому же сдавала лишнюю квартиру и каждый месяц получала деньги. Но горе ее, истинное горе, не поддавалось описанию! Когда она возвращалась домой, ее все раздражало, но больше всего собственные родственники, дочь и внучка. На шумных соседей можно рявкнуть, можно вызвать к ним наряд милиции ближе к полуночи, если наверху день рождения и посторонние гости топают ногами, но побить можно только своих. Там еще была одна история, с этими верхними соседями. Строгая бабушка как-то обратилась к ним с вопросом, нет ли у них лестницы-стремянки, повесить металлическую книжную полку. И парень, который открыл дверь на ее звонок, не только принес ей эту стремянку, но и любезно пошел ниже этажом помогать. То ли он немного очумел, то ли бабушка слишком настырно его умоляла, — короче, он и тяжелую тахту отодвинул, и вбил гвозди, и сам повесил полку, причем полчища была громоздкая, железная, с крепко задвинутыми черными стеклянными створками, тяжелая — видимо, уже с книгами. Ее и поднять было трудно, не то что уместить на стене. Молодой человек также посоветовал, что нельзя такую полку вешать на гвозди, стена ненадежная. Но бабушка, улыбаясь счастливой улыбкой, попросила его все-таки повесить как она просит, потому что ехать покупать специальные что? Дюбеля? Так вот, на это не было сил и, самое главное, денег. И строгая бабушка даже сказала мальчику спасибо, и даже предложила выпить чаю с ее собственным драгоценным вареньем из апельсиновых корочек (она собирала кожуру годами). Но парень заторопился, подвинул обратно тахту, с сомнением посмотрел вверх, на дело рук своих, и опять сказал, что гвозди не выдержат, а ведь под полкой на тахте кто-то спит? Бабушка велела ему не беспокоиться, тут неважно кто спит, вообще никто, сказала она со смехом, а полка если упадет, то упадет на мягкое, не треснет. Но все-таки бабушка согласилась в будущем перевесить ее — когда этот сосед сам купит недостающие дюбеля и опять придет со стремянкой. — И вообще полка не упадет, если ее повесил ты, я верю! — сказала строгая бабушка, улыбаясь все той же радостной улыбкой. — Давай познакомимся, меня зовут графиня Монтекристо. Народный мститель. И она схватила его за руку и сжала в своих ладонях, заглядывая ему в глаза. Но парень больше не зашел к бабушке, хотя она неоднократно поднималась наверх, чтобы позвать его сделать то или другое по хозяйству. Там, в двери, уже был специальный глазок, и на звонки бабушки никто не открывал дверь. Дело в том, что это был посторонний молодой человек, появившийся в подъезде только что, он был не в курсе местных обычаев, поскольку только что женился на дочери хозяев. Он не знал соседей, не знал, например, что строгая бабушка все время вызывала милицию, когда верхние соседи топали или шумели, и последний раз это было как раз в вечер свадьбы, когда названный молодой человек женился на девушке из этой квартиры. Появление милиции сильно испортило всем настроение, потому что строгая бабушка сообщила верховному руководству внутренних дел, что это под видом свадьбы на самом-то деле есть встреча («стрелка») переодетых бандитов, которые собрались со всего района, и там есть оружие и наркотики, надо искать на антресолях, в диванах, под коврами, внутри рукавов, в шкафах и в банках с вареньем на кухне. И за задней стенкой холодильника тоже. И не забыть разобрать кафель в ванной. То есть менты ворвались, положили всех на пол, в том числе и невесту в кружевах и всех девушек в декольте, затем была тщательная проверка документов, а потом менты долго копались в шкафах, на кухонных полках, смотрели в люстрах, в ящике для обуви, выстукивали кафель в ванной, а в довершение всего свернули и вытрясли ковры, разобрали холодильник, расчехвостили чемоданы и вывернули рюкзаки. Ничего, разумеется, не нашли — кроме петард, которыми гости на прощанье собирались отметить торжество, выйдя во двор. И бабушка пошла навещать эту верхнюю квартиру в прекрасном настроении и именно наутро после данной свадьбы. Слышимость в их доме была повышенной проходимости, так что бабушка всю предыдущую ночь просидела с горящими щеками, глядя в потолок, и внимала допросу, ответам и грохоту милицейских ботинок — туда-сюда, туда-сюда. И слышала, как волокли ковры! Как стучали по кафелю! И затем ее победа была еще и в том, что молодой человек из верхней квартиры, бледный после свадьбы с участием милиционеров, этот парень, проще говоря, жених, почему-то согласился помочь бедной, но радостно сияющей старушке из нижней квартиры, и произошла эта история со стремянкой. А под заново повешенной полкой как раз и была та тахта, на которой спали мама и дочка. Они обе пришли попозже, когда полка уже висела, и строгая бабушка явилась полюбоваться выражением их лиц. А передвинуть тахту было некуда, спальня была размером два на три метра, и там стоял еще шкаф и телевизор, стулья и столик, и там умещалось все имущество бедной мамы и ее дочки, и можно было на этой опасной тахте только лечь головами в другую сторону, причем бабушка тут же ночью пришла и на них накричала, вы что, мне не верите, не доверяете, я что, вашей смерти желаю, две дуры, дуры, дуры. Пусть подушки лежат как раньше, иначе я не дам больше денег, кормить вас и так уже не в силах. И она приходила специально, когда ей не спалось, и требовала перелечь головами под полку! Она являлась, опираясь на палку, хотя нужды в такой подпорке не было. Дело в том, что бабушка боролась со своей дочерью и внучкой не только словесно и с помощью кулака, но и с помощью палки — это было наследство от мамы бывшего мужа этой строгой бабушки. Та дряхлая старушка никогда не махала своей клюкой, только беспомощно ходила с ней, а после ухода из дому сына-профессора и вообще ненадолго слегла, вскоре палка оказалась ни к чему. Этот, надо сказать, пожилой ее сын ушел на работу утром и больше не вернулся. Оказалось, что он поселился у своей молодой аспирантки, которая ждала от него ребенка! Вот так! Можно понять, кормили после этого его старую мать или нет… Ну так вот, а от нее осталась палочка, и теперь это оказалось мощное орудие расправы с тупым резиновым наконечником. Строгая бабушка пускала в ход палку с большой охотой, особенно в голодном виде, только появившись на пороге, со свернутыми лозунгами в руке. Что разбросано? Что подгорело? Свиньи вы! Сто раз вам говорить? Давай свой дневник! За тройку получай что полагается! Внучка своего дедушки, видали? Нарочно плохо учится! Чтобы мне отомстить! И не лей слезы! Плачет еще! Мне плакать надо! А на кухне… Что пол не помыт? Ах ты дрянь! Идите тогда на улицу! Там вы хоть заработаете! На шоссе! Путаны две! Вон отсюда, вон из моей квартиры! Так кричала голодная бабушка. Тут же, заскочив на кухню, даже не раздевшись, она совала палку подмышку, хватала с плиты что было приготовлено, бухалась в кресло перед телевизором с кастрюлей, в которой болтался половник, или со сковородкой в руках, нарочно неряшливо ела половником или прямо руками, а потом она там и засыпала, разбросав все вокруг себя, кастрюлю, корки, половник, палку и сковородку. И надо было эту тяжелую бабушку переодевать и нести в ее спальню. Иногда девочке казалось, что уже завтра их с мамой выгонят на улицу. Однажды строгая бабушка так и сказала: «Шли бы вы отсюда, дармоедки, я бы обе квартиры продала, а сама бы уехала за границу! Что здесь делать, в этой поганой стране! Тут одни только предатели». И она начала приносить домой какие-то лакированные журналы, складывала их на шкаф, девочка даже тайком подставила стул и посмотрела, что там. Это были фотографии домов, которые продавались за границей. Мама тоже, видимо, заглянула на шкаф. Она теперь часто плакала в ванной. Самое интересное, что они жили действительно у бабушки и за ее счет. Их собственную квартиру она сдавала, плату за нее получала сама, и эти именно деньги и пропали в лопнувшем банке. — Ваших денег у меня нет! Идите отсюда! — повторяла бабушка, размахивая палкой. И помощи ждать было неоткуда. Мама у девочки, на беду, оказалась без работы. Раньше у нее были деньги, пусть не очень большие, но свои. Вообще их семью год назад раскидал какой-то злой вихрь. Сначала, как уже было сказано, от строгой бабушки ее муж ушел жить к своей молодой ассистентке. Потом исчез, пропал куда-то муж Тани, отец девочки. И вскоре после его ухода строгая бабушка перевезла девочку и ее маму к себе: — Чего вам там страдать, вы безработные, у меня как-то ребенок прокормится. А их квартиру бабушка решила сдать, а деньги положить в банк под самые бешеные проценты (как раз появилась реклама насчет таких небывалых прибылей, и все начали нести деньги в этот знаменитый банк). А проценты бабушка решила брать себе. А остальное копить. И у девочки началась тяжелая жизнь. Тесная квартира, маленькая комнатка для них с мамой, новая школа, мама совсем без денег. Бабушка как главная занимала две комнаты. Прошел почти год, папа так и не нашелся, но благодаря тому, что поиски ничего не дали, бабушка не смогла продать их квартиру, хотя очень хотела. Потому что закон есть закон: пока человек не найден, его нельзя объявить умершим и продать его жилье. Правда, если бы бабушка уже избавилась от той квартиры, а потом бы положила деньги в свой излюбленный банк, они бы тоже пропали. — И вы бы были бомжи без жилья, — кричала бабушка, — а я бы вас ни за что бы к себе не прописала! Так что радуйтесь, что вашего дурака не откопали нигде, все-таки вы умудрились не остаться на улице! Но я найду ход, я сумею! Докажу, и очень скоро! Го-ло-вой ручаюсь! Поняли-нет? И тут она как-то по-особенному засмеялась. После того как лопнул банк, настали совсем плохие времена. Даже коту Яшке мало что перепадало, он целыми днями заунывно мяукал над пустой лакушкой — но только в отсутствие бабушки. При ней он убегал в маленькую спальню, прыгал на постель, взвивался под потолок и прятался на полку, именно на ту полку над тахтой. Бабушка его терпеть не могла. Но она панически боялась мышей, и она понимала, что без кота не обойтись. Доходило до смешного: увидев мышь, бабушка с громким шипением «ксс-ксс-ксс!» вспрыгивала на первый попавшийся стул, и тут слышался тяжелый двойной прыжок (с полки на тахту и потом на пол), и на сцену выступал Яшка, полосатый зверь той прекрасной породы, которая называется «помойная». Стоило ему вбежать в комнату, как мыши надолго исчезали. Когда-то девочка нашла его котенком, он пищал под лестницей и был размером с ладонь, слепенький, с ярко-розовыми подушечками на лапках. В те времена они еще жили у себя дома, мама с папой и девочка отдельно, а бабушка с мужем и его старенькой мамашей в своей квартире. И только потом, когда дедушка ушел, папа исчез, а старая прабабушка умерла, пришлось переехать к строгой бабушке, но мама согласилась на переселение только вместе с Яшкой. — Мы без него не поедем. Куда мы его, выкинем, что ли? Он погибнет, — сказала мама. — Но чтобы не гадил тут! — предупредила строгая бабушка. Яшка как будто все понимал, вел себя тихо, его было не узнать. Балованный котище обратился в тревожную серую тень… Когда строгая бабушка приближалась к дому и только входила в подъезд, он заранее своим обычным маршрутом взвивался на тахту, а потом на полку, и затаивался там, в безопасном месте. Иногда, правда, бабушка старалась его согнать оттуда палкой, становилась для этого ногами на тахту, прямо на подушки, но Яшка сидел слишком высоко, прятал морду и не спускался. И только появление мыши и бабушкино шипение могло вынудить его сигануть прямо вниз. Яшка был необыкновенно умный кот, и свою задачу он выполнял, спрыгивал вовремя. Так они все и существовали. История о том, куда пропал папа, была никому не понятна. В один прекрасный день он не вернулся с работы, и поиски ничего не дали. — Сбежал он от вас, надоели вы ему как горькая редька, — сказала строгая бабушка. — И хоть я его терпеть не могла, знала, что он за фрукт, и всегда ему говорила, катись отсюда, чтобы духу твоего тут не было, но он-то вас бросил! Даже ему, такому прощелыге, вы не понадобились! А уж мне тем более! Дочь своего отца! Внучка деда! Обе в него пошли рожами! Тем не менее, после того как произошла эта знаменитая история с лопнувшим банком, бабушка придумала для своей семьи заработок: она принесла откуда-то целый мешок больших катушек с белыми нитками и велела девочке и ее маме вязать кружевные салфетки. В день они должны были сделать по салфетке каждая, а в субботу-воскресенье полагалось ехать на рынок и все продать, причем надо было принести довольно большую сумму, ни копейкой меньше. Мама была хорошая рукодельница, и она старалась вязать салфетки как-то по-особенному, чтобы их охотно покупали, а девочку она научила вязать и кружевные шапочки для молодежи, но нитяные расходились плохо, и мама откуда-то, от своих подруг, приносила старые шерстяные кофты, распускала их, стирала, и, хотя шерсть была не новой, но теплые шапочки можно было продать. Накануне субботы мама, случалось, тайком вязала всю ночь, чтобы можно было заработать хоть немного больше той суммы, которую отбирала у нее бабушка. И мама иногда покупала девочке конфет на рынке или дешевенькую заколку для волос, пустячок какой-нибудь, но девочка очень дорожила этими мелочами. В классе девочки смеялись над тем, как бедно она одета. Но бабушка перехитрила их и однажды сказала, что теперь все подорожало, и денег надо отдавать ей вдвое больше! — Не то выгоню вас на улицу, это моя квартира, я позвоню, и мне поставят новую железную дверь! Вы не войдете больше сюда! А ваша квартира сдана по договору на пять лет фирме! И вы не имеете права там жить! Вас даже на порог туда не пустят! Ты сама подписала все бумаги, договор с фирмой! А деньги я получила все вперед, и они пропали в банке, ваши эти денежки! Не я виновата! Идите мерзните на митинг! Как я хожу мерзну! Чтобы мне хоть что-то отдали! Вы живете за мой счет! А однажды, когда мама Таня пришла домой после целого дня на рынке, опоздав, да к тому же и с новой прической (ее постригла подруга), строгая бабушка закатила огромный скандал, что волосы надо отращивать! Растить из них косы! Видали на дереве объявление? Полметра косы стоит больших денег! А метр волос можно загнать вообще за тысячу зеленых! Вон в зарубежных государствах теперь мода, тетки покупают настоящие косы, приклеивают к собственным волосам и повязывают их вокруг головы! Мама девочки ушла в ванную плакать. Бабушка стала кричать: — А будешь плакать, я тебя живо отдам в больницу для умалишенных, в дурдом! Скажу, что вынула тебя из петли! Будешь там гнить до конца жизни! И она несколько раз стукнула ногой в дверь ванной. Потом бабушка велела девочке подать себе сантиметр и стала мерить ее волосы. Даже кое-как заплела из них косичку и с тех пор ежедневно проверяла, насколько она выросла. И начались новые мучения. В школе никто из одноклассниц кос не заводил, длинные волосы были в моде, действительно, но их носили просто так, чем распущенней, тем лучше. Поэтому девочка стеснялась своего вида, она выходила из дому с косой, бабушка специально проверяла ее у дверей, а перед школой приходилось расплетать косу и собирать волосы в хвост с помощью резинки. И однажды кто-то из девочек застал ее за этим занятием за углом школы. — Ты что делаешь тут, Ленка? — спросила одноклассница. — Чего прячешься? Чего это ты заплетаешь? Зачем причесываешься? Че ты, в натуре? — Ой… я не заплетаю, а расплетаю… — А чего? Зачем? Почему? Че это ты? — Да это бабушка велела мне растить косу, — стала оправдываться девочка. — А зачем? Зачем? Для чего? Че это, вообще? — А она сказала, что как бы продаст ее, знаешь, — неожиданно для себя призналась девочка. Одноклассница стояла столбом, соображая. Это была новая школа и новый класс, и девочка еще ни с кем не подружилась. Поэтому она старалась завоевать доверие ребят. Но у нее ничего не получалось. Девочки ее как бы нарочно сторонились и смеялись ей в спину. У нее не было денег. Она не ела в буфете. Она была одета хуже всех. Наконец, одноклассница пришла в себя. — И что? А зачем ты расплела косу? Че ты, в натуре? Почему? Лена промолчала. Девочка вдруг засмеялась и убежала. И по классу тут же пополз слух, что новенькая, Ленка, выращивает волосы на продажу! Как овца! И скрывает это! Перед уроками расплетает косу! Дома жизнь шла по накатанной колее, девочка с мамой вязали шапочки и салфетки, мама питалась хлебом, лапшой и чаем, а бабушке готовила завтрак, обед из трех блюд и ужин, и та подчищала все за собой, не оставляла ни кусочка. Но мама как-то ухитрялась все же покормить девочку и Яшку, когда бабушка убегала по делам. Сама же она сильно пополнела на такой хлебно-макаронной диете, и бабушка ругала ее, что та обжирается за чужой счет. И даже иногда била кулаком по голове. Девочка Лена жила тихо-тихо, училась средне, спасибо что без двоек, гулять не выходила, в гости ее, само собой, никто из класса не звал, тем более на дни рождения. С ними вообще не надо дружить, объясняла строгая бабушка. Ведь дружить — это значит после школы водить к себе этих дур девочек, шататься с ними по улицам, наряжаться как они, болтать с каждой по телефону, наговаривать на большие деньги! И, еще того лучше, дарить каждой подарки на день рождения. Все это бабушка не одобряла. Она кричала: — В классе двадцать пять рыл, то есть двадцать пять подарков в год? Ты столько не заработала. Сиди дома расти косу. Но вот именно это и стало для Лены настоящим мучением — в классе объявились ребята, которым доставляло удовольствие дергать ее за волосы! А когда они заметили, что Лена панически этого боится, то мальчишки как с цепи сорвались — чуть ли не пытались вырвать у нее каждый по волосинке. Кто проходил мимо, тот и выдергивал. Это было страшно больно, Лена каждый раз невольно ойкала. И еще они повадились незаметно, сзади, приклеивать к ее голове вынутую изо рта жвачку. Причем они жутко хохотали при этом, просто ржали. Особенно весь класс смеялся, когда кто-то принес в школу здоровенные портновские ножницы и исподтишка показывал окружающим на уроке. Лена, которая сидела на первой парте — только там нашлось место для новенькой — вдруг на уроке литературы что-то почувствовала, обернулась и увидела, что сзади нее мальчик держит наготове эти ножницы, а все еле сдерживают смех. Учительница сделала ей замечание: что ты все вертишься, напрашиваешься на двойку по поведению, сядь прямо, мешаешь всем — и в ответ на это Лена сделала то, чего бы не сделала раньше ни за что в жизни — она собрала свои учебники и пошла вон из класса под сдержанный смех одноклассников, а учительница проводила ее словами: — Ты это куда направилась без спросу? В туалет тебе надо невтерпеж? Так скажи! Я пойму! Обмочилась? Класс хохотал. Эта учительница ее возненавидела после того как поставила ей за диктант тройку, но Лена подошла к ней на следующей неделе и сказала, что все у нее было написано правильно и надо исправить отметку, что вы сами ошиблись, моя бабушка проверила по словарю и велела вам сказать. Бабушка-то вообще приказала ей не являться домой без пятерки. Это было в самом начале учебного года, но и спустя несколько месяцев учительница не забыла того случая, когда рядовая школьница сделала ей замечание и пришлось исправлять отметку, потому что какая-то психованная бабушка позвонила директору и пригрозила пожаловаться выше, что учитель русского языка неграмотный, надо таких людей увольнять! Тем временем Лена уже выходила за дверь. — На педсовет нарываешься? — крикнула ей вслед учительница. — Сядь немедленно, или обещаю — тебе обеспечена двойка в четверти! Несмотря на твою бабушку! И ни на какие увольнения! Мы не боимся! Но Лена не остановилась. Остановилась она только уже около дома. Она быстро стянула резинку с волос, достала из рюкзака ленточку и заплела косу. И уже было стала набирать код, как вдруг поняла: домой как раз идти нельзя, именно из-за бабушки. Та бы просто побила ее палкой за прогул. Она не раз уже замахивалась на девочку по любому поводу, но мама подбегала и перехватывала палку. Ей самой частенько доставалось, но она единственно чего не разрешала — это трогать маленькую дочь. Мама поэтому старалась ездить за продуктами на оптовый рынок именно утром, когда дети были в школе. Она нашла самый дешевый рынок, на окраине, и волокла оттуда тяжелые сумки, стараясь успеть к приходу дочери. И сегодня как раз был день покупок. Это вообще был тяжелый день, бабушка специально сидела дома, караулила мамин приезд и потом проверяла все по чекам, взвешивала на безмене, устраивала скандал, что ее нагло обманывают. И Лена, понимая, что домой нельзя, побрела по улице. Стояла сырая, промозглая погода, дул ледяной ветер, пронизывая старую курточку, которую бабушка принесла явно с помойки еще весной и велела Лене выстирать ее и носить. Куртка оказалась на вырост, но бабушка была довольна: не скоро придется доставать новую. Рукава Лене пришлось подвернуть. Ветер всегда продувал свободно болтающуюся куртку насквозь. Дети, конечно, смеялись над Леной. Тем более что в рюкзаке у нее постоянно лежала толстая зеленая вязаная шапка из свалявшейся шерсти. Это был самый первый опыт Лены в вязании, бабушка принесла откуда-то старый шерстяной свитер (с той же помойки, наверно), велела его распустить, шерсть выстирать, смотать и учиться вязать шапки. И то, что Лена связала себе, а потом и маме, бабушка в наказание велела им носить: наработали, сами и расхлебывайте. — Нечего вам красоваться, двум уродкам, все равно замуж вас никто не возьмет, нищенок, а просто так, бесплатно крутить юбками я не позволю, нет! Хватит! Бедная Лена надевала шапку на косичку только при выходе из дома, под критическим взглядом бабушки, а уже на лестнице снимала свой зеленый кошмар и прятала в рюкзак. Мама же это безобразие безропотно носила. Может быть, ей нравилось, что шапку для нее связала дочка. Или вообще она не хотела хорошо выглядеть после того как исчез из жизни ее муж. Теперь, отойдя от своего дома на порядочное расстояние, Лена подумала: сейчас я погуляю и вернусь домой в конце уроков, бабушке ничего не скажу, а ночью отрежу косу, пусть продает ее, уже двадцать сантиметров есть. И остригусь сама совсем коротко, и тогда в школе меня перестанут дергать за волосы. Лучше бы налысо, но не получится. Она долго ходила под мелким дождиком, мерзла, забредала погреться в магазины, но быстро оттуда уходила: на нее, как ей казалось, внимательно смотрели все взрослые — как же так, дети должны быть в школе, а эта прогуливает! Она очень хотела есть, утром мамы не было, она уехала чуть ли не на рассвете, и на кухне не осталось ровно ничего из еды. Бабушка все съела сама. Только в раковине громоздилась грязная посуда. Бабушка, ковыряя спичкой в зубах, сидела у телевизора, заранее раздраженная. — Что ты тут шляешься, шлюха, опоздаешь! — завопила она. — Хорошей палки захотела! Лена быстро умылась и ушла в школу без завтрака. Так что теперь в животе у нее подвывало. И вдруг по дороге ей попался Макдональдс, куда она никогда раньше не осмеливалась заходить, да и возможности не было. А тут Лена увидела большую букву «М», очень вкусно запахло жареным, и Лена решила: будь что будет! Живот просто прилип к спине, есть хотелось страшно. Все ее одноклассники отмечали тут свои дни рождения и потом весело вспоминали, как вчера было. Только Лене нечего было сказать. Она подумала: а вдруг кто-нибудь не доест булочку? И оставит ее лежать? С этими мыслями она робко шагнула в дверь и остановилась между столиками. В это раннее время только редкие посетители сидели и жевали в разных углах зала. На Лену сразу стали выжидательно смотреть стоящие за прилавком продавцы в кепках. И ни одной булочки не было видно. Лена быстро вышла на холод, пока не выгнали. Она стояла за дверьми, понурившись. Куда теперь идти? В метро без денег не пустят. В какой-нибудь большой магазин, чтобы все опять на нее строго смотрели, почему она не в школе? И тут к ней подошел немолодой дяденька и сказал: — Ты чего тут одна? Угостить тебя? Я могу. Я из благотворительного комитета, мы кормим ребят бесплатно. Лена растерялась и не ответила. Дяденька говорил быстро и неразборчиво. — Но только надо со мной съездить в комитет и написать заявление, а то меня по головке не погладят! Скажут, сам съел, а другим приписал, хи-хи-хи. Я на машине. Вон видишь, две девочки стоят, я их уже несколько раз кормил. Но нам надо кормить не одних и тех же, правда? Да? Да ведь? Лена невольно кивнула. — Нам надо всех кормить, кто хочет есть, правда? Ты ведь хочешь есть? Да? Лена пожала плечами. — Не стесняйся. У меня тоже была дочка, но она ушла из дому. Теперь я собираю вокруг себя других детей. В память о ней. Вот это Лена поняла. У нее у самой пропал отец. Она даже подняла голову и поглядела на дяденьку. У него были толстые щеки, утиный нос и маленькие глазки, которыми он смотрел по сторонам. Он как будто кого-то искал или боялся. Лена тоже посмотрела по сторонам. Действительно, около стоянки машин торчала какая-то девочка. А по другую сторону — два мальчика, один далеко от другого. Все они тоже как будто чего-то ждали. — Они думают, что я поведу их кормить. Но я тебя сначала возьму, — сказал дяденька, не глядя на Лену. — Пошли. Я их недавно кормил, час назад, а они всё не уходят. Ждут, что я их угощу пирожками и какао! Ты хочешь сладких пирожков? Лена опять пожала плечами. — Слушай, какая у тебя хорошая косюля! — сказал дядя и, глядя в сторону, подергал Лену за бант. — Здесь ни у каких детей нет таких хороших блондинистых волос. А знаешь что! Давай мы будем тебя снимать в кино, а? Волосы мы тебе распустим… Красоточка будешь, а? И он засмеялся, оглядываясь по сторонам. — Купим тебе новую куртку… Будешь ходить как принцесса… Кроссовочки такие белые, большие, на подошве. Хочешь? Колготочки беленькие… В это время раздался чей-то ядовитый голос: — Ты че здесь опять роешь, кызёл? Рядом оказались два других дяденьки, помоложе, в черных куртках и черных вязаных шапочках. Они жевали жвачку. — Это не твое место, ты понял? Вали отсюда. Отпусти девку. Девка не твоя. Дяденька рассмеялся: — Ребята, да вы что? Да это моя племянница Ирка. Ее мать ищет уже с утра. А она опять сюда пришла. Ее тянет поесть, да, дурочка? Школу вон прогуливает, прогульщица. Ох мать тебе задаст! Всё, Ирка, поехали домой, давно ты ремня не получала. Она живет на Новослободской, а ездит сюда, да? Ирка, не молчи. Ты ведь прогульщица у нас? Да? Сознавайся! Лена вдруг пожала плечами: — Да. — Слышали? Попробуйте ее тронуть! В милицию позвоню про вас, чем вы тут занимаетесь! Пошли, дрянь маленькая. Тебе в школе надо быть. Ну какая шалава растет, ну ты глянь! Дяденька вцепился в ее плечо и повел мимо тех двоих, которые жевали жвачку. Она шла как будто в тумане. Дяденька всё понял, что она прогульщица. Все вокруг это поняли. Пришлось сознаться. Теперь ее ведут в какой-то комитет писать заявление. Про кино это он просто так сказал, чтобы отвлечь. И не убежать. Те двое других, со жвачкой, догонят. Они тоже уже знают, что она прогуляла уроки. Дяденька волок ее к стоящим впереди машинам. Лена шла как тряпичная кукла, не чувствуя ног. Таких как она арестовывают. Все кончено. Вот он открыл заднюю дверцу машины. Впереди сидел какой-то толстый старик, он увидел садящуюся Лену и сказал щекастому дяденьке: — А та? Вон та еще? И он показал на девочку, которая маячила около стоянки с другой стороны. Она, видимо, тоже была прогульщица. — Хватит с тебя, — ответил дяденька, запихивая Лену подальше и усаживаясь рядом. — Нет, нам нужно двух! Тебе было сказано, нет? С тобой поговорили уже? Еще хочешь? — Да погоди ты, не лезь. Где у тебя бутылка? — Там, в кармане за креслом сзади. Голос у старика был хриплый, в машине пахло табаком, потом и какой-то кислой дрянью. Как будто кого-то тут тошнило. Дяденька достал бутылку и выпил из нее несколько глотков. Потом он приставил горлышко ко рту Лены: — Пей, шалава. А сам продолжал: — Надо платить вовремя и как надо. А то договариваемся на одно, в результате получается шиш. Я бегаю, работаю, а платишь сколько? А сколько навариваете? Да пей ты, отрава! — закричал он на Лену и стал тыкать стеклом ей в стиснутые зубы. Из бутылки лилось прямо на куртку и за воротник. Какой-то ядовитый, душный запах шел от этой жидкости. Старик пробурчал: — Заказали двух! И вон же есть вторая! Дяденька на момент отвлекся, из бутылки полилось Лене на ноги. Она дернулась, стала отодвигаться в угол. — Да пей ты, шкода маленькая! Он схватил ее за косу и больно дернул, задрав ей голову подбородком вверх, и стал лить из бутылки прямо в закрытый рот, жидкость попала ей в ноздри, все обожгла, как йод, Лена начала кашлять, задыхаться, отворачиваться. Но дядька крепко держал ее за косу, приговаривая: — Пей, дура. А ты что, дед, не видишь, что ту девку пасут вон там двое амбалов? Они уже ко мне подходили. Я с ними не боец. Дядька отвлекся на разговор со стариком. Лена уже не сопротивлялась, бутылка стучала ей о зубы, но Лена догадалась, схватила губами горлышко бутылки и заткнула его языком. Так можно было дышать. Язык пекло как огнем. — Ну так мальчишку того веди сюда, — прохрипел старик и закашлялся. — А! Они и его тоже пасут! Хитрый ты. Сам и веди. — Да покажи им нож. У тебя ведь есть. — У них-то, что, нет ножа? — Заказ был на двоих, понял? — сказал старик. — С тебя три шкуры сдерут. — Так, сюда уже идут. Все, надо ехать. — И тут дяденька поднял бутылку, оценивающе поглядел на нее и отпустил косу Лены: — Ну, сто грамм она приняла. Всё. Пока хватит. Лена согнулась, положила голову на колени. И дяденька полез на переднее сиденье к рулю. Но к машине уже подошли те двое жующих жвачку, в черных куртках и шапочках. Один из них пнул ногой по дверце: — Открывай, побазарим. — Ты, идиот форменный, — захрипел старик, — быстрее едем! Пока толстый дяденька с трудом пропихивался к рулю, один из тех, кто жевал жвачку у машины, вдруг достал газету, развернул ее, разделил на две и старательно накрыл двумя листами все ветровое стекло. Уголки он приклеил жвачкой, это было видно. Старик выругался. Так же дяденьки поступили и с боковыми стеклами. В машине стемнело. Ничего было не разглядеть. Забравшийся на место водителя толстый дяденька завел мотор. Но снаружи стали шуровать в замке дверцы чем-то железным. — У них отмычка, всё. Вызывай милицию, — закричал дяденька. — Какая милиция, куда я ее вызову с пьяной девочкой в машине? От нее водкой несет! — рявкнул старик. — Езжай наобум лазаря! Наезжай на них! Дави! Газеты упадут! Дяденька тронул машину, она поехала, и тут же раздался металлический скрежет. — О, въехали, — прохрипел старик, — теперь всё. Снаружи сыпались удары и раздавалась ругань. — Щас вызываем патруль, — крикнули снаружи. — Вот с вами разберутся, педофилы! — Выпусти ее, — сказал старик, — пусть катится. Она ихняя. Отдай им. Но ты свое не получишь, понял? Ничего не получишь. Толстый дяденька извернулся, приоткрыл Лене заднюю дверь и тихо сказал: — Беги отсюда быстро, катись, а то они тебя разрежут на куски. Пригнись и уматывай. Он схватил Лену за косу и сильно толкнул ее вниз, в приоткрытую дверцу. Она, собравшись в комок, вывалилась в узкую щель и оказалась между двумя машинами, упала на асфальт, ободрала себе ладони, но тут же легла. Тем временем дверца тихо защелкнулась, причем на Лену сверху шлепнулся рюкзак. Она подхватила его и поползла под днище соседней машины. Там ей пришлось немного полежать, отдышаться. Потом Лена, извиваясь на животе как змейка, выползла с другой стороны и опять нырнула под следующую машину. Но тут она уже выбралась сзади, там, где было ограждение стоянки, потому что с этой стороны ее не было видно тем двоим, жевавшим жвачку. Здесь она уже открыто перепрыгнула какой-то барьер и помчалась через шоссе, таща рюкзак в руке — надевать его было некогда. Она летела как вихрь, проскакивала перед идущими машинами, ей гудели, от нее с визгом уворачивались. Наконец она добежала до другой стороны проспекта и влетела во двор какого-то дома. Все подъезды были заперты. Только вдали виднелась приоткрытая стеклянная дверь подвального магазинчика. Лена вошла туда, со свистом дыша, надела рюкзак, спустилась по лестнице, тревожно оглядываясь, не бегут ли за ней, нет ли топота по ступеням. Продавщица подняла голову, принюхалась и испуганно смотрела на Лену, широко открыв глаза. В стеклянной дверце холодильного шкафа, где у продавщицы хранились бутылки с водой, Лена смутно увидела себя — лицо, куртка и руки в маслянистых черных пятнах, волосы торчат как у ведьмы, лента потерялась, коса расплелась. Лена сказала: — Извините! И поднялась во двор. Там она поставила рюкзак на скамейку, зачерпнула воды из лужи, протерла лицо, руки. Потом сняла грязную куртку, вытерла лицо подолом майки, подумала и надела куртку навыворот. У куртки была подкладка коричневого цвета, правда, вся в темных потеках, но можно было притвориться, что так и полагается. После этого Лена пятерней причесалась, порылась и нашла свою дурацкую шапку, напялила ее и затем, завязав шнурки на почерневших от машинного масла кроссовках, тронулась с места. Дальше она действовала с умом, на проезжую часть больше не выходила, а шла по мокрому газону. На каком-то повороте ей встретилась девушка, и Лена хрипло спросила ее, где метро. Девушка объяснила, тоже невольно принюхиваясь и хмуря брови. Еще бы! От куртки сильно пахло! — А как это метро называется? — не отставала Лена, понимая, что человеку неприятно с ней разговаривать. Но что было делать! Девушка, поморщившись, ответила и ушла. Оказалось, что совсем рядом родное, свое метро. Только это был другой выход. Пришлось перебираться через шоссе еще раз, но уже вместе с другими пешеходами, под светофором. Лена, правда, пряталась за спинами, зорко глядя в сторону далекого Макдональдса. Наконец она добралась до подъезда, заклиная в душе, чтобы мамочка уже была дома. Девочка немного постояла под дверью, прислушиваясь. Вот привычно заорала бабушка: — Ах ты гадина! Сколько потратила! Убью! А-а! Грохот. — Вот тебе. Вот тебе. Лена звонила и звонила в дверь. Слава богу, мама вернулась. Открыла, конечно, бабушка. Она потянула ноздрями воздух. — Водку ты уже пила, — бесцветно сказала она. — Всё. Ну что, люди, знайте, за что убивают. Под мужиком побывала. Куртка шиворот-навыворот. Она стащила с Лены шапку. — Волосы… Где коса? Косы, что, нет? Вся встрепана. Я ее берегла. Я за ней следила. Иди, иди сюда. Я за себя не отвечаю. Я в подавленном состоянии. Я убью, мне ничего не будет. Я надеялась тебя продать за очень большие деньги. Замуж рано, но объявлений много было. Я бы окупила всё. Теперь что. Иди сюда. И она схватила Лену за волосы, нагнула ей голову и с силой ударила коленом по лицу. Лена упала. Бабушка начала ее бить ногами, норовя попасть по голове, и вопила при этом, четко произнося матерные слова. Лена загораживалась локтями. Ей не было страшно у себя дома. Но почему-то не было слышно маму. Зазвонил телефон. — Подойди! — рявкнула бабушка в сторону кухни. Но телефон все звонил. Бабушка бросила Лену, задыхаясь, пошла и подняла трубку. — А? Че? Да пошла ты! — И бабушка, выругавшись, вернулась. — Еще будут указывать, что мне в своем доме кричать и кого бить, а кого не бить. А милицию я не пущу. Стояла тишина. Мама не появлялась. Бабушка опять исчезла и почему-то затихла. Лена полежала еще немного и встала. Посмотрела на себя в зеркало. Улыбнулась себе. Грязное лицо, но я дома. Сняла с себя куртку и кроссовки. Пошла в ванную, стащила с себя все мокрое и вонючее, замочила в тазике, приняла душ, переоделась в халатик, умылась, причесалась. На цыпочках проследовала в комнату, хотела лечь на диван и вдруг оглянулась и вздрогнула. В дверях тихо стояла бабушка, покачивая головой и скорбно глядя на пол. Это было на нее не похоже. — Ты мне сейчас поможешь, я одна не справлюсь, — сказала она. — Я, кажется, убила Таньку. Лена пошла на кухню, не чуя под собой ног. Они двигались как ватные. Там на полу по диагонали, занимая собой все пространство, лежала мама. Она как будто увеличилась. Голова ее была в крови, рот открыт. Бабушка нагнулась, потрогала шею мамы Тани и выпрямилась. — Сковородкой, — пожав плечами, сказала бабушка. — Кто же знал. В состоянии аффекта. Эта история с банком нас всех, вкладчиков, доконала. Меня посадят, тебя сдадут в детский дом. Квартиры обе отберут. Я выйду из зоны, тебя выпустят из детского дома, мы будем бомжевать на вокзале. Так не лучше ли так: давай отнесем ее на балкон и скинем вниз, как будто она сама бросилась. Она взяла за руки труп и попыталась его потащить. Не получилось. Мама Таня была слишком тяжелая. — Ну что ты стоишь как истукан? Помогай! — Не буду, — ответила Лена. — Ну я тогда и тебя убью, мне не все равно, — вяло сказала бабушка и повернулась к столу, где лежал нож. Потом, держа в руке нож, она перешагнула через лежащее тело. — Можешь кричать. Я тебя убью. Я и твоего отца отдала в рабство, он сейчас далеко, я ему дала снотворного, усыпила, и его увезли, он сидит в яме в одном ауле. Я сказала, что за него дадут большой выкуп. У меня и счет есть, куда переводить деньги. И никто его не выкупит! Ник-то! Скоро пройдет срок, это год, ему отрежут голову и пришлют сюда посылку, я договорилась. Мы докажем, что он погиб. И его квартира будет моя! Потому что я скажу, что тебя убила твоя мать и угрожала мне, а я защищалась! Самозащита. Но сначала я отрежу тебе косу. Чего пропадать добру. Бабушка подошла к Лене с ножом, обхватила ее локтем за шею и стала ножом пилить ей волосы. Но почему-то вдруг отпустила ее. Потому что было слышно, как Яшка прыгает вниз, а потом вдруг раздался тяжелый грохот, треск и гром. И из маленькой спальни пулей выскочил кот. Бабушка кинулась туда, Лена пошла за ней. Это тяжелая полка сорвалась со стены, она лежала на подушках, а острым углом торчала на полу, вся разбитая, разъехавшаяся, и из полки высыпались на пол доллары, они веером валялись повсюду, на тахте, на ковре. Бабушка торопливо кинулась их собирать, оглянулась на Лену, что-то крикнула вроде «иди, иди отсюда» и вдруг ткнулась головой в пол, как будто поклонилась кому-то невидимому. Лена побрела на кухню, присела на пол около мамы, стала дуть ей в лицо, уговаривать, плакать, тереть ей руки, целовать в носик. Кот тоже подобрался, начал лизать руку, которая его всегда гладила и кормила. И тут мама Таня открыла глаза, застонала, села. Добрела до маленькой спальни, пощупала пульс у своей скрюченной матери. Лена тем временем вымыла пол в кухне. Мама дошла до телефона, вызвала скорую. Лена же собрала деньги с пола и тахты, сложила их в бабушкину сумку. Приехал врач, маму перевязали, а бабушку увезли с диагнозом «инсульт». Через месяц вернулся папа. Мама Таня поехала его искать, ориентируясь на почтовый штемпель, одинаковый на всех пяти конвертах, которые нашлись у бабушки в столе. Мама Таня написала этим людям по адресу, указанному на конверте — «До востребования» — и встретилась с ними в районном городке. Оказалось, что они и есть та самая семья, у которой он сидел в подвале. Они сказали, что купили этого человека у его матери, она его продала и сказала, что за него еще заплатят выкуп, и гораздо больше, а если не заплатят, то через год надо у него отрезать голову и прислать в посылке. И что они ждали почти год и кормили, поили его. Чем дольше ждали, тем жальче было отрубать голову, столько было долларов затрачено! Мама Таня отдала деньги за своего мужа и увезла его. А потом мама Тани забрала из больницы строгую бабушку. Старушка стала как маленький ребенок, ела с ложечки, ничего не говорила, почти не ходила, исхудала, только улыбалась. Ее было жалко. Она превратилась в добрую старушку, только ничего не могла сказать. Может быть (думала девочка), из нее выскочила злая колдунья, оставив вместо себя малого ребенка. Все события того дня, все то, что произошло тогда, Лена почти не вспоминает. В Макдональдс не ходит никогда. Но стрижется она всегда очень коротко. Они вчетвером переехали обратно, в свой прежний дом, девочка пошла в старую школу, где ее радостно встретили: да как выросла, да какая стала умная. Одноклассники ее уважают, может быть, потому, что суровая Лена никого из них не боится, но ко всем относится хорошо. Она не хочет стать такой же, какой была бабушка. Семь часов Жила-была одна маленькая небогатая художница. Не удивляйтесь, почти все художники небогаты. Такая профессия! Наша маленькая художница поэтому иногда делала декорации в театре, иногда разрисовывала книжки. А то плела браслеты или бусы. В общем, время от времени она зарабатывала себе на жизнь. Но наш рассказ не об этом. Когда-то, в ранней юности, эта художница вместе с родителями попала на отдых в крошечный приморский городок, который ютился на берегу моря, прилипнув к скале как завиток, как ракушка. Улочки поэтому у него закручивались по спирали и вели вверх, к вершине. Они были вымощены каменными плитами, которые за века стали гладкими и иногда сверкали как стеклянные. Миллионы подошв оставили на них свои следы, а это даром не бывает! Это знак того; что там, наверху, есть что-то очень важное. И действительно, все улочки вели к огромному храму. Данный храм был особенный: там хранилась древняя гробница юной девочки, христианки, которая не отказалась от своей веры и была замучена. В народе говорили, что потерявшиеся невесты, которые прикасались к этой гробнице, находили свою судьбу. Так что за множество веков ладони бедных девушек загладили все уголки огромного каменного саркофага. Потому что город Н. был городом единственной любви, так было сказано в старинных хрониках. Той любви, которая оставалась на всю жизнь у несчастных мальчиков и девочек. Но об этом мало кто знал из приезжих. То была местная сказочка, для своих. Наша художница, домашние звали ее Ая, тоже прикасалась впоследствии к этой священной гробнице, но толку было мало, любимый все ее не находил. Они потеряли друг друга еще давно. История началась в тот год, когда родители впервые привезли ее в эти места. На второй день Ая шла поздно вечером по улице вверх, взбиралась домой, потому что ходила одна в кино: папа с мамой разрешали ей делать все что вздумается. Да она бы и не позволила никому распоряжаться своей судьбой. Никому кроме одного человека. Она встретила его той ранней ночью на улице. Он тоже шел совершенно один, он как будто бы потерялся и как будто бы кого-то искал, растерянный прохожий: так он выглядел. На этом молодом человеке был белый легкий костюм. Молодой человек шел, заложив руки за спину, отчаянно одинокий странник. Ая вдруг до слез пожалела этого ночного незнакомца, настолько непохожего на всех окружающих парней, которые лениво ходили по городку в майках, шортах и шлепанцах или с треском, в дыму, протрясались мимо на мотороллерах. Ая остановилась за уголком, чтобы тот странный прохожий не подумал, что за ним подсматривают, и ждала с бьющимся сердцем, когда затихнут его шаги. Потом она тронулась в свой путь наверх, и вот тут, в одном из завитков-закоулков, на уходящей в сторону моря лестнице, она опять увидела человека в белом летнем костюме. Он стоял, прислонившись головой к стене, и снизу в упор смотрел на Аю. От неожиданности она поздоровалась. Он тоже поздоровался. Потом он спросил, который час. Она сказала. А затем уже она спросила его, почему он не посмотрит на собственные часы на своей собственной руке. Он ответил, что эти часы давно стоят. Так начался их разговор. Они в это время уже шли вместе, взбираясь по выглаженным, светящимся под фонарями плитам. Они добрались до храма, потом стали спускаться серпантином улочек вниз, вниз, вниз. У Аи кружилась голова от счастья. Всего-то ей было шестнадцать лет. И теперь каждую ночь они гуляли вместе, и всего этих ночей было четыре. На пятую Аю уже увезли. Но увезли ее не одну. Весной у Аи родилась девочка, тихая и печальная, с огромными глазками, очень похожая на своего отца, того человека в белом. А все дело в том, что Ая не успела сказать ему своего адреса, она не знала, что родители, всполошенные ее отсутствием каждую ночь, поменяли билеты на самолет с большими затратами, чтобы спасти свою девочку от этой бешеной любви. Спасли, увезли, плакали, говорили, что дед умирает и просит приехать, он кричит, не сторожить же мне ее с ружьем! Он что-то заподозрил и звонил чуть ли не каждые полчаса. Увозя Аю, родители твердили, что потом мы вернемся, скоро, очень скоро. Только успокоим деда, он же старенький, волнуется. Правда и то, что дед кричал эти слова про ружье уже много лет — сначала по поводу своей жены, потом по поводу дочери, и вот теперь по поводу внучки. Поскольку все они были, по его мнению, несравненные красавицы, и их надо было охранять именно с оружием в руках. Но дед действительно плохо себя чувствовал (вот уже десять лет) и не любил оставаться дома один. Конечно, они больше не вернулись в тот городок у моря. Как будто бы у семьи не нашлось больше денег снова туда ехать, да и снять жилье уже было невозможно — ту квартирку они заказали заранее, за полгода. Так они объясняли — и рассчитывали, что девочка утешится, найдет себе мужа, и все пойдет как полагается. Самое главное, что она даже не знала полного имени своего мужа — Ая так его называла, мой муж. Как будто бы его величали Микки, Мик. Той же зимой она удрала из дома, специально приезжала одна в этот городок, заняла денег у двоюродной тетки и по секрету поехала. И ходила, ходила по скользким, залитым дождем камням, особенно в семь вечера и в семь утра. И прикасалась к гробу святой девочки Эуфимии, своей ровесницы, которой было столько же лет, когда она погибла. Ая тоже подумывала, а не умереть ли — тут это произошло бы очень быстро, высокий берег, ночь, скалы, море. Но потом она все-таки вернулась домой к своим почерневшим от горя родителям и взбалмошному дедушке, которые плакали целую неделю, ничего не зная о судьбе своей девочки. Дед, кстати, перестал разговаривать с внучкой — на целых два часа. А ведь она даже не нарисовала бы лица своего любимого, забыла его напрочь! Все дело в том, что Ая стеснялась тогда смотреть на него, а точнее сказать, даже боялась, как будто ее могла ударить молния от одного взгляда на его лицо. Единственное, что Ая запомнила, это были часы Микки. Они отличались строгой красотой, стрелки их были четкие, старинные, золотые, и что-то странное в них было. Что-то магическое, притягивающее взгляд. Может быть, то, что они стояли — раз и навсегда застыли на цифре семь. Ая однажды спросила, почему он их не заводит, и Микки ответил, что на семь часов ему была предсказана одна очень важная встреча, одна на всю жизнь. И с тех пор он ждет. Это была точно не их встреча, они-то столкнулись в одиннадцать вечера. Поэтому-то Микки и не придавал их свиданиям слишком большого значения, он ждал всегда своего часа, семи утра, и не ложился спать до этого времени. А Ая убегала от него еще в темноте, не дожидаясь семи утра и надеясь, что родители уже спят. Но все это было и прошло, и то, что для семьи Аи было трагедией, для нее самой оказалось счастьем. Она все-таки закончила школу, потом художественное училище, стала художницей, дочка ее росла на редкость спокойным ребенком, единственно что — она всегда как будто чего-то ждала, ее огромные светлые глаза, глаза отца, светились надеждой, хотя ей было-то всего десять лет. Имеется в виду, что ей исполнилось десять лет той весной, о которой у нас идет речь, время прошло быстро, как ему и свойственно. И когда начались каникулы, мать решилась и повезла ее в городок у моря, в тот городок, что прилепился к скале и завершался храмом, где спала вечным сном святая Эуфимия, покровительница всех потерянных невест мира. Ая заранее сняла маленькую квартиру в тесном переулке, в старинном доме на первом этаже, там негде было развернуться, но она работала прямо на тротуаре, на плетеной табуреточке, и затем приставляла свои произведения к каменной стене противоположного дома, в двух метрах от своей двери. Это была как бы ее постоянная витрина на улице. Ая ничего не ждала, никаких прибылей, она приветливо улыбалась всем проходящим людям, как будто это были посетители ее собственной персональной выставки, и она спокойно оставляла свои художества без присмотра, когда уходила с дочкой в ближайшую пиццерию или погулять перед сном. Единственно что — она ни разу не повела свою десятилетнюю девочку наверх, к святой Эуфимии. Возможно, став взрослой, она теперь боялась для дочери такой же судьбы вечно ожидающей невесты — хотя судьба эта была не такая уж и плохая, ведь никто никого не покинул, не обманул, не предал. Ая как-то доверяла жизни. И потому она так спокойно оставляла свои работы на улице, тем более что их никогда и никто не покупал. Приехав в свой любимый городок, Ая забросила краски и кисти, вместо того она собирала по побережью выкинутые морем деревяшки, обрывки сетей, пузырьки и тряпки, и все это приклеивала, а что и приколачивала гвоздями близко друг к другу, чтобы получилась какая-то общая пестрая картина, память о море. Особенность ее жизни была в том, что Ая выходила на пляж ровно в семь утра, когда городишко еще спал после бурной курортной ночи. Каждый день в семь утра она уже стояла на берегу и радовалась небу и волнам, а потом ходила, приседала, искала в камнях, собирала ночные подарки моря. И вдруг однажды она краем глаза заметила среди камней какой-то яркий блеск. Стеклышко? Но морские стеклышки не блестят, они затерты волнами до шероховатости, они как бы уже обточены, и они безопасны. А тут блестящее стекло! Кто-нибудь может порезаться! Ая подошла и наклонилась над ним. Стеклышко лежало, полузарытое в мелкий ракушечный сор, и отчаянно сияло. Ая осторожно извлекла его. Стекло было идеально круглым и выпуклым. Краешки его оказались гладко обработанными. Ая подумала, что стеклышко ей что-то напоминает, что-то очень давнишнее… И что из него получится неплохая картинка… Может быть, портрет часов? Надо еще поискать, а вдруг (такая мысль вдруг ударила ей в голову) найдутся стрелки? Они нашлись, эти золотые стрелки, обе, те самые, большая и маленькая (лежали как раз рядом со стеклышком, утонув в песке). Ая стала рыться в мелких камнях, ища остальное, поранилась, но больше ничего не обнаружила. Солнце уже пекло вовсю, дочка наверняка проснулась. Надо было возвращаться. Но Ая пробыла на море до вечера. Она искала хоть какой-нибудь след — там же был циферблат, там должны ведь быть пружинки и звездочки… Она перекопала пляж как бульдозер, и все оказалось зря. Море вернуло ей память о Микки, он был где-то там, в волнах, совсем недавно, волны не успели затереть стекло часов, и стрелки не потускнели. Может быть, он утонул этой ночью… Она не плакала, только очень похудела за этот день. Однако, вернувшись домой к сердитой дочке (и не покормив ее), Ая тут же сделала свою лучшую работу — как обычно, она приклеила к деревянной дощечке несколько простых камешков, прядку сухих водорослей — и накрепко, мелким гвоздиком, прибила между ними две стрелки, указывающие на недостающем циферблате семь часов, а сверху, тоже с помощью крепчайшего клея, уместила стеклышко, сверкающее, как огромная слеза… Ну что же, она оставила эту работу вместе с другими, у противоположной стены на улице, и отправилась ужинать со своей дочкой (зачем, непонятно, девочка весь день питалась чипсами, мороженым и кока-колой, а самой Ае есть не хотелось). Когда они вернулись, последней работы не было. Кому-то она понравилась. Вместо нее под камушком лежал листок с телефоном. Ая не стала звонить. Честный человек, взявший ее работу, видимо, хотел ей заплатить за тот пустяк лично. Действительно, не оставлять же деньги на камнях в переулке! Кругом дети бегают. (В этом городке воровали только дети, и только велосипеды. Покатавшись, они скидывали их в море. Один рыбак, как-то зацепившись крючком о что-то неподъемное, взволновался, сбегал за маской, нырнул с набережной и наконец увидел на дне чудовище с рогами и с двумя колесами! И он стал специализироваться на ловле велосипедов и за годы собрал их порядочную коллекцию, двадцать штук.) Но вернемся к Ае. Когда на следующее утро, ровно в семь часов, она пришла к морю, Микки там уже стоял. При этом она его совершенно не узнала. Но он смотрел на нее своими огромными светлыми глазами, какими обычно смотрела ее дочь. Так вот какое у него, оказывается, лицо! Она зажмурилась. Как будто яркий свет ударил ей прямо в зрачки. Сердце упало в пятки. Как ни в чем не бывало, он обнял Аю, уткнулся носом в ее растрепавшуюся косу и сказал ей на ухо: — Скажи, сейчас семь утра? Она пришла в себя, засмеялась и ответила: — Да. У тебя опять нет часов? На которых всегда семь? — Ну вот же, оно и пришло, это время. Как мне и предсказывали. Не напрасно я оставил тут свои часы. А она ему сказала: — Я всегда считала, что ты призрак, что ты бог моря. Что на твое лицо невозможно смотреть. При этом, разумеется, она глядела из-за его плеча в море. — Ну, все не так просто, — отвечал он. — Мне же нагадали, что я встречу тебя в семь часов, а мы ведь тогда встретились в одиннадцать! И я не поверил. — На твоих часах-то было всегда семь, — заметила Ая. — А я и не подумал! — радостно ответил он. — Молодой дурак был. Ну все равно. Теперь вот предсказание сбылось! — А тебе не предсказали, что нашей дочери исполнилось уже десять лет? И тут он как окаменел, взрослый мужчина. Хорошо не заплакал. Ая знала, что многие холостяки боятся детей. Он даже отстранился. — Ты нас познакомишь? — наконец спросил он. — Возможно, — с достоинством ответила Ая. — Но сейчас я буду занята. У меня работа. И он сидел на камнях, ожидая, пока она соберет свои палочки, дощечки и шероховатые морские стекла. — Я уже несколько дней за тобой слежу, — вдруг сказал он. — И я думал, что как жалко, что твоя дочка это не моя дочка. Я боялся встретить твоего мужа. Я разобрал свои старые часы и подложил стекло и стрелки на твое постоянное место на пляже. И я в первый раз за одиннадцать лет пришел на море в семь утра. Я ведь давно уже ни во что не верю — с молодости, с тех пор как ты пропала. Твой муж… — Мой муж! — величаво произнесла маленькая Ая. — Мой муж сидит на камне, пока я работаю тут. А мог бы мне помочь. Вон ту корягу возьми? Тем же вечером она отвела дочку наверх, к святой Эуфимии. Девочка шла между матерью и отцом, крепко держа их за руки. Она шла между мамой и папой впервые в жизни и почти не спотыкалась. Наверху, в храме, она сразу же подошла к саркофагу и внезапно сделала то, что делали до нее вереницы невест многие столетия — она погладила огромный камень своей маленькой рукой. Откуда-то ей было все известно. — Не рано ли? — спросил Микки. Он теперь панически боялся за дочь. — Папа, — отвечала она, — папа, ты не знаешь, мама знает, папа, еще с первого класса за мной, папа, бегает один мальчик. — Еще чего, — сказал Микки. — Что мне теперь, с ружьем вокруг нашего дома ходить? И мама с дочкой от неожиданности засмеялись. Как Пенелопа Жила-была девушка, обыкновенная, ничем не примечательная, никому особенно не нужная, кроме мамы. Никто на эту девушку не обращал внимания, не дарил ей цветов (мама на день рождения не в счет). Девушка к этому привыкла. Она была какая-то несуразная, слишком высокая, но не такая как модель; чего-то не хватало. Может быть, сказывалась ее сдержанность, даже какая-то суровость. Она училась в малоизвестном университете на факультете, как она выражалась, «ёлок и палок». Туда на бесплатное место было поступить много проще, и в дальнейшем наша незаметная девушка должна была затеряться в лесах, работать по учету этих ёлок-палок и сидеть в какой-нибудь конторе, оформлять бумажки. Они пока что жили с мамой в своей маленькой квартире в блочном доме на четвертом этаже. Все было как у всех, нормальное существование, только одна дверь на третьем этаже, под ними, вела как бы в страшную пещеру — там жила семья настоящих разбойников, они держали в ужасе всех соседей. Там происходили вечные войны, даже стены и полы дрожали от стуков и грохота. Девушка проходила мимо сильно помятой железной двери нижней квартиры всегда с бьющимся сердцем. Тамошняя мать со своим кипящим семейством без перерыва справляла ежедневные праздники жизни, и иногда этот бешеный карнавал вываливался, как из мясорубки, на лестницу с песнями, драками и криками «убивают». Девушка боялась их, и на улице тоже всех боялась, одевалась потемнее, шапку натягивала до бровей, сутулилась. Приходилось ведь поздно возвращаться с языковых курсов, у них в ёлочном университете завели такое довольно недорогое обучение в расчете на мировой авторитет родных лесных запасов и на их дальнейшую распродажу за кордон. Девушка восприняла этот дар судьбы с полной серьезностью и зубрила английский каждую свободную минуту. Мама ей помогла, рассказав о методе обучения дедушки Ленина — сначала этот малоизвестный Ленин переводил полстраницы на русский, а затем, тут же, переваливал переведенный кусок обратно на иностранный. Данный метод пригодился нашей девушке, которую звали Оксана. Имя у нее было торжественное и красивое, но сама девушка считала, что она ему не соответствует, ей больше бы подошло простое «Лена» или «Таня». Или, на худой конец, церковное «Ксения». Оксана пыхтела, переводя лесотехнические тексты туда-сюда, осваивала английские названия пород деревьев, все эти «дубы» (oaks), «березы» (birches) и «ивы» (willows), а также искала такие редкостные для англичан термины как «сплав», «трелевка» и «лесоповал». Ни больше ни меньше как учащихся готовили к каторжной работе в лесах Англии, чтобы потом гнать бревна по Темзе, а там и без нас безработица, роптали другие посетители курсов, которые хотели освоить прежде всего разговорную речь. Мама ее пока что пребывала без работы, хотя уже не претендовала на то, чтобы быть редактором, а пыталась устроиться хотя бы корректором. Она пробовала звонить по объявлениям, и ей предлагали рукописи для редактирования на испытательный срок, полагалось все сделать быстро, за две недели — в первом случае перевод романа в двух томах, затем фантастический боевик нашей авторши мелким шрифтом пятьсот страниц и, наконец, перевод учебника по фармакологии, часть первая и вторая. Мама Оксаны сначала хохотала над этими текстами и цитировала самые удачные места Оксане (особенно отличался фантастический боевик со словами «по улице шла прохожая» и «он сел на стул за стол»). Потом мама пыхтела, не спала ночей, исправляла всё до запятых, а как же. А затем каждый раз ей приходилось вызванивать заказчиков и выслушивать одно и то же от их секретарш — «Спасибо, вы не прошли испытательный срок». Оксана плохо относилась к этим издательствам, справедливо подозревая, что таким образом они вообще обходятся бесплатной и высокопрофессиональной редактурой. А ее мама, наоборот, горевала, что утратила профессиональный уровень. Чтобы как-то прокормиться, мама Оксаны, Нина Сергеевна, устроилась охранницей-уборщицей в какой-то учебный центр для детей и проводила там время у дверей в фанерном закутке, вместе с большой перекормленной дворняжкой, которая в основном лежала на ватном одеяле и нервно брехала в ответ на каждую повышенную интонацию педагогов в процессе обучения. «А теперь, дети, все смотрим на меня, я говорю, на-ме-ня!» — «Рр-гав!» А потом даже и эта небогатая, не очень веселая жизнь резко изменилась в худшую сторону: в один прекрасный вечер раздался междугородний трезвон и слова «Будете говорить с Полтавой». Это оказалась мама первого мужа Нины Сергеевны, погибшего еще в молодости. То есть бывшая свекровь с Украины. С которой много слез было пролито и которая иногда приезжала навестить свою бывшую невестку, даже когда та вышла замуж и родила Оксаночку. На такой случай Клавдия эта Ивановна явилась в Москву и привезла в качестве подарка рюкзак мальчиковых вещей навырост и самое дорогое — одеяльце своего десятилетнего внука Миши. Клавдия Ивановна затем потеряла и второго сына, водителя, чей ребенок Миша так и остался жить у нее, поскольку его, в свою очередь, так называемая мать вскоре вышла замуж и уехала не куда-нибудь, а с мужем на его историческую родину, в Израиль. Мише было уже четырнадцать лет, и он отказался наотрез переезжать туда с мамой, тут друзья, школа, и он остался при бабушке Клавочке. Маленькой Оксане потом приходилось много лет носить перешитые на другую сторону мальчиковые рубашки и даже праздничный изумрудный пиджачок Миши с ватными плечами, от чего она плакала. Такая сложнейшая семейная история стояла за этим полночным звонком. Оксана терпеть не могла этого заочного Мишу, которого всегда одевали в коричневые и почему-то зеленые колючие шерстяные штаны. Бывшая свекровь сообщила Нине Сергеевне, что Мишу грозились убить за долги, отобрали у него всё, переписали на себя его фирму, и Клаве пришлось ради него продать свою квартиру и переехать на дачный участок, но дом там фанерный, потом в садовом товариществе отключили воду и электричество, в колодец на улице кто-то насыпал мусор, дрова кончились, собирала по улицам ветки, но они сырые, не горят. Холод лютый в декабре, пошел снег-то, талдычила старушка деревянным голосом, приехала в город, получила пенсию, в свой бывший дом боялась показаться, а то, Миша сказал, возьмут тебя заложницей, сиди тихо. Ела в кафе щи и гарнир макароны, потребовали за них большие деньги. Затем бабушка деревянным голоском пожелала всем, Ниночке и Оксаночке, счастья в наступающем году и замолкла. Тут мама Нина прокашлялась и позвала Клавочку приехать, продиктовала ей адрес (в переговорном пункте возник переполох, бабушке потребовалась ручка и бумажка), и Нина Сергеевна затем деловито попросила перезвонить и сообщить номер поезда и время прибытия. После чего она положила трубку и вытаращила свои и без того большие глаза в пространство. Ее длинная нескладная дочь сидела неподвижно. — Начинается, — сказала Оксана после длинной паузы. Она, привыкшая к маминым бесконечным и безрассудным актам помощи кому попало, даже не удивилась. Последнее событие такого рода произошло буквально вчера, у Белорусского вокзала, когда шел снег. Мать возвращалась домой, покинув сторожевую будку и собаку, усталая и в горестных размышлениях о своем жизненном пути редактора, приведшем ее в результате к карьере поломойки. Затем, по собственным словам, она увидела впереди себя на мосту очень прямо идущую женщину средних лет, которая передвигалась с высоко поднятой непокрытой головой, и на этой голове, на куче взбитых в узел волос, сидела довольно плотная нашлепка снега. Как на памятнике, подумала Нина Сергеевна. И, обгоняя это необыкновенное человеческое существо, она не выдержала и засмотрелась на его неподвижный каменный профиль (так Нина С. выразилась). Увидела обычную тетку и поспешила мимо к теплому метро, так как замерзла. Но скоро та женщина ее догнала и спросила: «Вы в Минск едете?» и, получив отрицательный ответ, стала говорить, что ей-то надо в Минск, но нету денег. Ее обманули, сказал этот каменный памятник со снегом на башке, должны были прийти на вокзал принести ей деньги и не пришли, а телефон не отвечает. Она сама из Белоруссии и привозила на реализацию белорусские кремы и шампуни. Но ей не принесли денег. Памятник даже предъявил белорусский паспорт. Денег на обратную дорогу нет, сказал этот неподвижный памятник, потому что должны были принести денег на вокзал и не принесли. В паспорте было имя «Ганна», почему-то Нина Сергеевна это запомнила. Мама Оксаны попросила эту Ганну дойти сначала до метро, потому что холодно. На подходе к метро памятник стал тормозить и горько спросил: «Вы меня хотите сдать милиционерам?» Нина Сергеевна ответила «нет» и вдруг увидела, что у метро действительно стоят группами по двое-трое милиционеры. И сообразила, что у этой Ганны нет московской регистрации и ее и правда могут арестовать. И как-то виновато загородила Ганну от ментов. В метро она спросила, сколько денег нужно. Ганна вдруг испугалась и стала бормотать «триста тысяч», потом сказала «пятьсот тысяч», совсем запуталась, что-то посчитала в уме и произнесла наконец «триста рублей». Нина Сергеевна достала из кошелька деньги, дала требуемое несчастной Ганне, та вдруг захотела узнать адрес, чтобы выслать долг, а потом спросила, а где тут туалет и сколько он стоит. Она была, что называется, не в себе совершенно. «Меня зовут Анна», — вдруг сказала она. Нина Сергеевна тогда добавила к уже выданному пособию еще десятку на туалет и из своего пакета батон, который купила на ужин. Триста рублей — это была треть того, что оставалось от пенсии Нины Сергеевны на целый месяц после уплаты за квартиру. И хорошо еще, что памятник не запросил пятьсот рублей, мама Оксаны отдала бы и это. Так что мама у Оксаны была известный типаж, что и говорить, с ее широко открытыми глазами и полной верой во все, на что ей жаловались — она кидалась помочь даже безо всяких просьб. Короче говоря, через день они встретили на Киевском вокзале Клавдию Ивановну, суровую старушку со скорбными, сухими, горящими черными глазками. Одета она была хуже бомжихи, в какое-то грязное помойное пальто. От внука, как оказалось, не было никаких вестей. Клавдия в сидячем положении походила на фигуру деревянной святой (у Оксаны была в детстве замечательная книга о пермской церковной скульптуре). Спать ее положила вместе с собой на широком раскладном диване Нина Сергеевна (в запроходной комнатке места больше не было). У Клавочки был и багаж: уже знакомый облезлый рюкзак с одежкой из дачного домика (треники для пахоты и прополки, мальчиковые рубахи и какой-то случайный мужской бушлат), две картонные иконы и мешок яблок. Внук Миша не рекомендовал возвращаться когда бы то ни было в квартиру за вещами, и зимнего у Клавочки не оказалось ровно ничего. Она молилась незаметно, как ей казалось, разместив иконки за стеклом книжной полки. То и дело Клавочка поглядывала на них, она посылала им свои пламенные взоры отовсюду, даже из кухни сквозь стенку. Яблоки, мелкие и кислые, есть никто не стал, и Клавочка поставила их гнить под стол на кухне, не вынимая из мешка. Клавочка была убеждена, что яблоки у нее зимние и еще созреют, как раз к Новому году. Это было ее единственное приданое, вывезенное с дачного участка. Тем временем Нина Сергеевна забегала, возобновила телефонную связь с одной полузабытой подругой по курорту, которая, выйдя на пенсию, занималась теперь благотворительной деятельностью. Нина С. объяснила ей про бездомную мигрантку, та прониклась и велела приходить тогда-то туда-то на Таганку, это оказался секонд-хенд, потом Н. С. даже была отведена на какой-то благотворительный склад для неимущих и принесла оттуда не только приличную куртку и два теплых халата Клавочке, но и некоторый просторный занавес апельсинового цвета с золотистым отливом, по виду легкий шелк. — Это еще зачем тряпки тащишь, мало у нас тряпья? — спросила суровая Оксана. — Ну предлагали, я взяла. — Синтетика, — сказала Оксана сурово, подозревая мать в нехороших намерениях. В соседней комнатушке под столом стояла готовая к работе машинка «Зингер» дореволюционных времен, в футляре красного дерева с перламутровым вкраплением, так называемой интарсией (формулировка Нины С). — Шелк, шелк, — безмятежно откликнулась Нина С. В дальнейшем Клавочка неохотно рассказала, что у внука было издательское дело, он печатал календари, потом сделал ставку на монографию одного московского художника, решил заработать в столице, тот художник ему внушил, что он в моде, но тираж не разошелся и так далее. За бумагу задолжал, за печать тоже, его поставили на счетчик, прислали трясунов. «Кого?» — переспросила Нина С. — Они долги вытрясают, сказано, трясуны, — пояснила Клавочка. Оксана тем временем ушла с дневного отделения своего древесного университета, устроилась в фирму ландшафтного дизайна (родственное направление ёлкам и палкам). Платили мало, но Оксана работала на совесть, засиживалась за бумагами и беспрекословно выполняла все указания как хозяйки, так и бухгалтерши, хотя дома пыталась ворчать. Нина Сергеевна, насмотревшись на наряды бизнес-вумен в телесериалах, тут же сшила ей по выкройкам «Бурды» деловой костюм, со стыдом разыскавши для личных нужд в тех же благотворительных источниках шерстяной отрез, к костюму она сбацала две строгие белые блузочки из простынного материала, купленного в отделе лоскутов. Только подходящей обуви не было для Оксаны, туфелек со шпильками китайцы не выпускали на ее сорок первый мужской размер. До диплома оставалось теперь два года. Клавочка плохо спала и стеснялась этого, неподвижно лежала у стенки, хотя приходилось вылезать по надобности, но усталые мать с дочерью спали как убитые, дорожа каждой минуткой сна. Нина Сергеевна бегала в свободные от работы дни, хлопотала о гражданстве для старушки, хотя бы о временной регистрации, чтобы можно было вызвать врача. Ей приходилось тяжело. Шла оборона Москвы новым ополчением, силами учрежденческого персонала! Рядами, вооруженные до зубов, пряча печати и не давая справок, они занимали боевые позиции, только что без лозунгов типа «Но пасаран». Нине Сергеевне как агенту вражеских сил отказывали повсюду. По чему Оксана тосковала, так это по своим английским курсам. В дороге она доставала из сумки всегда одну и ту же книжку, «Собаку Баскервилей» в оригинале, но тут же клевала носом. Добившись каких-то минимальных сведений от товарищей по несчастью и очередям, Нина Сергеевна поехала в Полтаву. Нужны были данные из архива, что Клавочка родилась в Ставропольском крае, то есть была урожденной русской гражданкой. Паспорту новые защитники Москвы, оказалось, не доверяют! Клавочка замерла от страха на эти три дня. Она боялась, что трясуны узнают ее новое место жительства. Она боялась, что Миша, если до него дойдет, что ее взяли заложницей, немедленно явится, и его убьют. Если его уже не убили. Когда замученная Нина Сергеевна вернулась с бумажками и с победой, Клавочка, бледно улыбаясь, спросила: — Ты что, ходила ко мне? — Да упаси боже, — легко отвечала Н.С. — Только в архив. Теперь тебе должны дать гражданство! И пенсию! Когда Клавочка удалилась к телевизору, мама Нина пояснила дочери: — Я только в ее дворе посидела на лавочке. Якобы я хочу снять квартиру. Якобы я москвичка, сдам свою квартиру в Москве и сниму в Полтаве. Якобы мне климат подходит. Так придумала. Типа у меня астма. И не сдает ли кто. Ну, мне ничего не сказали. А купить сколько у вас стоит? И нет ли пустых квартир. Нет, говорят, не продается ничего. А мне, говорю, сказали, что десятая квартира недавно была продана. Промолчали. Я пошла, попрощалась, меня одна женщина догнала. Мы поговорили. Звать Валентина. Я ей телефон свой оставила, если что надо, пусть мне звонят, — добавила она простодушно. — Ну и зачем ты это сделала? — Что-то мне показалось, что она умалчивает о чем-то. Она тоже дала мне свой телефон. Ты же знаешь, что у меня чутье на людей. — О-о. Эт-то мы проходили. Как бы про памятник на Белорусской. — Все эти бабы, они должны помнить и Клавочку, и ту ее невестку. Ну, маму Миши. Особенно эта Валентина. — И что ты ей сказала? — Разумеется, ничего. — Ма! Ну когда ты будешь думать над своими поступками? — Валентина, кстати, вроде бы между делом вспомнила про Клавочку из этой десятой квартиры. Дескать, где она, как она. Что знала ее, так как работала в детской поликлинике медсестрой. Что Мише банки ставила. В санаторий его устраивала, когда у него отец, Анатолий, сын Клавочки, погиб. Так что я недаром с этой Валентиной говорила. — Вот-вот. Жди теперь как бы гостей. Оксана даже не подозревала, насколько была права. Двадцать восьмого декабря, поздно вечером, в квартире раздался трезвон междугородней. — Да, да! — подхватив трубку, сказала Нина Сергеевна. — Москва да, будет говорить! Иерусалим вызывает! — пояснила она дочери, которая высунулась из ванной. — Клавочка! Клавочка! — вдруг завопила она. — К телефону! Оксана, подыми ее! Оксана бросилась из ванной в спальню, где в темноте маленьким холмиком под толстым одеялом проступало тельце Клавочки. — Пойдемте, пойдемте, — бормотала Оксана, — там вас к телефону! — Кто, кто? — шептала в ответ Клавочка. — Не пойду, Бог с тобой. Трясуны? — Не знаю, не знаю, — повторяла Оксана. Ее мать между тем что-то вопила в телефон, что-то даже вроде диктовала, кого-то слушала с красными щеками. Когда Клавочка поднесла к уху трубку и своим жестяным голоском сказала «Вас слушают», связь внезапно прервалась. — Кто это, кто говорит? — безнадежно спрашивала Клавочка у молчащего эфира и повторяла: — У телефона! — Не знаю, не знаю, — пожимала плечами Нина Сергеевна. — Иерусалим! — Лена? — помолчав, сказала уверенно Клавочка. — Да она не представилась. — Жива, не преставилась, — покивала старушка и пошла в туалет. Вернувшись, она сказала: — Во, сколько прошло, она забеспокоилась про сына. Совесть заговорила. А со мной не захотела. На следующий вечер, чтобы как-то порадовать своих, Оксана прихватила со склада небольшую тую в горшке — чтобы она сыграла роль елочки с последующим возвращением на место. Клавочка посмотрела на тую и сказала: — О, вечный покой. Такое у нее было настроение. Она трудолюбиво смотрела все криминальные выпуски про бандитов и аресты, находя в этом временное успокоение, то есть каждый раз именно в данный вечер, прямо у нее на глазах, справедливость торжествовала. Но оптимизма ей это не прибавляло. — Да это как бы елка, — пояснила уставшая Оксана. — Импортная. — У нас такая же посажена в ногах, в Полтаве. Где папа с мамой и мои Витюшка с Толечкой. Ничего себе порадовала Клавочка бедную Оксану. Тем временем озабоченная мама Нина на столе в большой комнате опять колдовала с выкройками из «Бурды», затем села стрекотать на машинке. — Я ничего этого не надену, — предупреждающе рявкнула Оксана в маленькую комнату. — Ладно! Договорились! — беззаботно откликнулась мама Нина. — Пойдешь встречать Новый год, то посмотришь. — Я никуда не пойду! — прорычала Оксана. — Куда я пойду? Кому я нужна? Мама Нина явно шила что-то из того воображаемого оранжевого якобы шелка, который она надыбала в благотворительном секонд-хенде. Так и оказалось. В день Нового года жалко улыбающаяся Нина Сергеевна вышла из спальни с ворохом красно-желтой материи в руках. Клавочка трудилась на кухне, она поставила в духовку пирог с капустой. Пирог с дачными яблоками, пока еще в виде заготовки, ждал своей очереди. — Наш подарок, — объявила мама Нина робко. — Платье вам. — Не надену, и не воображай себе, — жестко сказала Оксана. — Ну подумай, как Клава обрадуется. Она же вчера с утра это шила. Пока мы были на работе. И все швы заоверлочила сама, да как аккуратно! А то лохмы висели. Она мастер была по индпошиву, Клавдия. Закройщица. Верхнее платье делала на бортовке, с грудью. Помнишь изумрудный пиджачок Мишеньки? Плечики на вате были! Так сейчас не умеют. — Слушшай! Пиджачок! — зашипела Оксана. — Мало мне всего этого, да? У меня сессия через две недели! Я ничего не успеваю! А Ольга меня не отпускает! У нее как бы планы в феврале! Тогда уйдешь от нас, говорит, если на сессию уйдешь. У меня, кричала, не благотворительный фонд! Я сама на себя зарабатываю и на мужа с дочерью! Орала. Скажи теперь, мама! Мне сейчас до твоих нарядов из секонд-хенда? А? Тут вошла Клавочка, увидела шелк в руках мамы Нины и строго сказала: — Да ей не понравится, гляди. У меня руки стали как крюки. Глаз уже не тот. Криво пошила. Да я как бы закройщица, отшиваю-то средне. Оксаночка, прости меня бога ради. С сухими глазами, прямая как деревяшка, она проследовала в спальню и там зашелестела молитвенником. Московское «как бы», пойманное у Оксаны, с недавних пор стало для Клавочки выражением сильных чувств. Нина Сергеевна положила комочек шелка на диван, а затем, тряхнувши головой, пошла на кухню. Спустя минуту там гремели противни, звякала посуда, потом в ход со стуком пошел ножик. Запахло свежим огурчиком. Предстоял традиционный салат «оливье». Оксана махнула рукой и залезла в ванну. До Нового года оставалось где-то полтора часа. Надо было помыть голову и чтобы голова высохла. Фена в доме давно не было, сгорел. Когда она села к своему старому компьютеру с мокрыми волосами, мать склонилась над ней: — Клавочка очень переживает, что ты не хочешь даже померить. Не выходит из комнаты. Ну порадуй старуху, ей восемьдесят годков. — Мамм! — возопила Оксана. Но смирилась. Дверь в спальню была закрыта, оттуда доносился явственный шепот. Оксана пошла в ванную, где имелось зеркало над раковиной, и влезла в тесный наряд. Это оказалось платье из золотистого линялого шелка, очень открытое, на двух бретельках. Пришлось снять лифчик и напялить этот бальный прикид даже без майки. К нему зато прилагалась нижняя юбка и вдобавок невесомый, как пух, широкий шарф с оранжевым кружевом на концах. Ага, мать применила свою любимую технику «ришелье». И зачем только такие труды? Ради чего мать сидела вырезала тонкими ножничками этот узор? Кто его увидит? Вся ее беспросветная, неинтересная будущая жизнь вдруг предстала перед ней. Компьютер, факс, принтер, комнатка, заваленная бумагами, бухгалтер Дина, белокурая немолодая красотка из Кривого Рога, чья дочь-студентка не желает с ней разговаривать даже по телефону. И хозяйка Ольга, истощенная баба с черными кругами вокруг глаз, работяга, с утра до вечера мотающаяся по заказчикам. И ее старый мерседес, вечно пребывающий в ремонте. Заказчицы, жены новых русских, с их планами насчет гномов на стриженом газоне перед загородным домом. Нелюбовь этих жен к простым деревьям. К прекрасным плакучим ивам, к лиственницам. Стремление купить туи повыше (чем у соседок). Оксана вдруг полезла в ящичек и достала тушь для ресниц. Накрасилась от души. Помяла, растрепала еще влажные волосы, изобразивши даже подобие кудрей. После ванны на бледных впалых щеках оставался легкий румянец. Подчеркнула его, слегка растушевав мамину помаду на скулах. Зачем она это делает, ей было непонятно. Зачем-то. Новый год. Новое платье. Черные волосы волнами чуть ли не до пояса. Сияющие огромные глаза. Большой рот. Накрасила и его безжалостно, густо, как в детстве. Ну пусть будет так. Она вышла в прихожую. Внизу орало пьяное семейство. Женщины вопили обычное «Убивают!». Мужики толклись. Топот, удары, грохот железной двери. Вошла в комнату. Мать подняла глаза. Они у нее стали квадратными. — Клавочка! — сунулась она в спальню. — Принцесса надела твое платье! Иди посмотри! Клавочка вышла, воспаленными черными очами взглянула на Оксану и слегка свела губы в кружок. Это у старушки была улыбка радости, не иначе. Мимика после всего пережитого сохранилась у нее небогатая. — Как Пенелопа как бы Круз, — вдруг сказала Клавочка. — Вылитая. Радостная мама Нина воскликнула: — Да! Вот у нас на даче, еще Оксаночка маленькая была, пошли мы за грибами. Заходим к соседке, Вера Игнатьевна ее звали. Она сразу так к зеркалу и мажет рот помадой. А лет ей было семьдесят вроде восемь. И она с корзинкой выступает в поход. Моя мама ей говорит: «Теть Вер, мы же в лес прёмся, че ты накрасилась?» А она ответила, вот никогда не забуду: «А может, это там и произойдет?» Мама Нина всегда старалась чем-то повеселить свою публику, но часть публики в данный момент ее не поняла и реагировала так: — Ни к селу, мама, ни к городу. Клава, правда, сделала опять рот сердечком. В это время в дверь затрезвонили. — О господи! — возопила мама Нина и нехотя пошла в прихожую. Она открыла дверь на цепочку, опасаясь нижних. В щели виднелся какой-то молодой мужик в пальто. — Там убивают кого-то, здравствуйте! — сказал мужик. — Надо милицию срочно. С наступающим вас! — Что касается милиции, то не беспокойтесь, — отвечала мама Нина специальным насмешливым голосом, — милиция к ним как бы уже не ездит. Когда убьют, говорят, тогда вызывайте. — Так погодите, — не понял мужик. Но она уже захлопнула дверь и помчалась в кухню, потому что несло чем-то подгорелым, курица подпеклась, что ли? В дверь снова зазвонили. — Ой, не обращайте внимания, — крикнула мама Нина. — Соседи передрались опять. Хочет вызвать скорую. Телефон им нужен! Звонок дребезжал. Оксана, сидящая за компьютером, нехотя встала, прихватила телефон и поплелась открывать. Она машинально скинула цепочку и распахнула дверь. Пусть позвонят. Люди же. — Простите, — гулким басом сказал немолодой мужчина лет тридцати двух. Он держал в руке сумку, у ног его стоял хороший чемодан. — Можно вас? — Да? — отвечала Оксана, нетерпеливо кивая. Вдруг из комнаты истошно завопила Клавочка. — Ааай! Ааай! Оооой! Ооой! Миша! Миша! Что-то с грохотом упало, видимо, стул. Мама Нина метнулась из кухни туда. Оксана стояла, не зная что делать. Клава явно сошла с ума. Захлопнуть тут же дверь перед незнакомым человеком было неловко, неудобно. Он смотрел остановившимся взором на Оксану. Он был какого-то иностранного вида. Он был не похож на посланца из дикой квартиры. Оттуда, кстати, заорали: — Мужжик! Эээ… М-жжик, убивают! И женщина с лестницы охотно завизжала: — Скорую, скорую! Вызовите, у нас телефон отключили! Мужчина за дверью заморгал, но от объекта глаз не отвел. А снизу кто-то уже нетвердо поднимался с явной целью объясниться. «Друг, друг, не в этом дело, щас, щас», — бормотал идущий. — Я к вам, можно? — по-быстрому уточнил мужчина. — Заходите же, — со вздохом сказала Оксана и отступила. Мужчина внес свой багаж в квартиру и ловко успел захлопнуть дверь, прежде чем чья-то грязноватая рука и чья-то нога в тапочке, совместно протянутые в дверной проем, успели внедриться. Невидимая Клавочка, однако, не молчала. Она крикнула из комнаты: — Миша, ты? Мужчина, не сводя с Оксаны изумленного взгляда, молча кивнул. — Ми-ша? — завопила Клавочка снова, с тем же напором и нечеловеческой силой. — Бабушка, не кричи, — ответил, адресуясь в комнату, Миша. — Я сейчас разденусь. — И он обратился к Оксане: — Здравствуйте еще раз. Как вас величают? Оксана, несгибаемая Оксана, вдруг приоткрыла свой волшебный рот, сощурила прекрасные глаза и ответила: — Ксения. И слегка покачала в воздухе телефоном. Как-то так, мимолетно. — Какое красивое имя, — сказал Миша. — Вот. И больше мне ничего в жизни не надо. Ксения. Тут наконец-то вывели на сцену Клавочку, и начались слезы, охи, поцелуи, благодарности и мужественные слова, что Клавочке будет квартира, и тут у меня мелкие подарки всем на первое время… А мама Нина смотрела на свою дочь и гадала, откуда такая лень в ее движениях, такое спокойствие, такие искры в смеющихся черных глазах. Кудри по плечам. Откуда это золотое платье до полу. Ах да. Сама же и шила.